Хозяин, покуда прочие девушками-певуньями любовались, к Сумароку склонился, за локоть тронул.
— Ты, вижу, поумнее прочих будешь. Пойдем, молодец. Расскажу-поведаю, на чем богатство мое держится.
Сумарок поднялся, следом пошел.
Что сказать, известную хоромину себе Горий справил. Дерево золотое, резьба да роспись, посуда и уборы всяческие, потолки высокие, окна — стеклянные...Пожалуй, прикинул Сумарок, в таком богатом доме он и не бывал.
Да и жить, наверное, в подобном не стал. Возвел бы сруб подле реки, чтобы лес неподалеку...
Горий привел в горницу, вперед себя пропустил, створы резные замкнул. Оглянулся Сумарок, огляделся. Покачал головой.
Вместо тканных дорожек — ковры, а стены сплошь в стекле да зеркалах. Убранство богатое.
Горий, из кубка прихлебывая, за Сумароком смотрел.
— Нравится? — спросил, когда чаруша против измысленной из стекла лебедушки встал.
Лебедушка была та точно живая — изогнулась, бедная, крылья распростерла, в сердце стрелу приняв...
— Дивное дело, — отозвался Сумарок, осторожно, концами пальцев, маховые перья потрогал. — Видывал я стекло лесное, зеленоватое. Это же чистое, прозрачное, как небо весеннее.
— Твоя правда, Сумарок. То стекло не лесное, то с песка белого сделано, с песка-зыбуна. Чистоты несказанной! Погляди-от, какое зерцало отлито!
Поглядел Сумарок. Не покривил Горий: никогда прежде не видал он подобной чистоты. Ровно не отражение, ровно двойник его по ту сторону стоял, смотрел пристально.
Рукой пошевелил, головой покрутил, ногой подвигал — отражение в точности исполнило.
Аж жуть взяла.
Пожалуй, что впервые Сумарок себя в рост смог узреть, таким, как есть, таким, каким другие его видели...
Задумался, засмотрелся, а Горий зачем-то близко встал, к волосам склонился — Сумарок отшатнулся, чуть зерцало чудесное лбом не расколошматил.
Горий отступил как ни в чем не бывало.
— Дивная масть у тебя, Сумарок — ровно злато-солнце в листьях рдяных осенних играет-нежится. Прежде не встречал подобной.
— На ярмарке лошадной у каждой второй хвост таков, коли любо — берите, не прогадаете...
Гордий посмеялся такому ответу, наново на зерцало указал.
— А глубина какая! Сам думай, сколько за такое вот глядельце можно выручить?
— Думаю, что немало, — отвечал Сумарок осторожно.
— Больше, чем немало, — сказал на то Горий, улыбнулся хитро, — известно мне, Сумарок, что не только удалью да смекалкой похвалиться можешь. Люди сказывают, ты чаруша?
— Люди верно говорят.
Горий кивнул.
Поставил кубок на столик-гнутые ножки.
— Слово у меня к тебе, чаруша. Пески те белые-горючие тварь сберегает. Я бы кнута умолил извести дрянь, да только нету кнута рядом. Мои работнички той твари стерегутся, за лопаты не берутся. Молодцев посылал, так не вернулись, запропали с сапогами, с гордыми речами...Щедро заплачу, коли сладишь. Хочешь — деньгами, хочешь — словцо замолвлю перед вертиго. Им такие молодцы нужны, и видели они тебя на играх богатырских, потрафил ты им...
Сумарок нахмурился.
— Доброе ли дело замыслили? Из-под земли песок вышел, в землю и уйдет. Стоит ли из него поделье ладить, зеркала лить, посуду лепить? В стекле том сила чужая сидит.
— Мне с того что? — посмеялся Горий, руку на плечо Сумароку положил. — Не ядовито питье в том стекле, не гнилостно брашно. Тварь утрупишь — почет тебе.
Сумарок плечом дернул, скинул руку.
Молвил сердито:
— Дщерь ваша разумница, зря к ней не склоняетесь...
Горий не смутился, только брови инеистые поднял.
— Путаешься ты, чаруша. Нету у меня дочери, да и жены я себе не брал. Ну так что? Сладили?
— Пожалуй, что возьмусь. Только наперед слово дайте: коли и мне тварь не по силам окажется, отступитесь, не станете больше никого посылать.
Горий засмеялся хрипато.
— Смотрю, себе на уме ты, чаруша. Что же, пусть так. Слово мое: коли ты не справишься, брошу затею.
На том руки и пожали.
***
— Ольна! — выкрикнул Сумарок в ночь теплую, дышащую, большеглазую. — Ольна!
Обернулся — стояла девица рядышком, очи долу.
— Зачем же ты неправду мне сказала? Зачем воду мутила?
Вздохнула на то девушка, опять начала ленту перебирать в волосах.
— Верные твои слова, чаруша, виновата я перед тобой. Сперва думала прибрать, как остальных. Горий, зверь хитрый, сам в капкан не сунется, чужими руками жар загребает. А ты другой оказался. К моему роду-племени ближе, чем к человекову, к скоту хлебному, к паксам...
Резануло словцо по живому. Кнут раз его вскользь проговорил, когда на людей осерчал. Паксы, сказал, как сплюнул. Задело это Сумарока, поругались тогда крепко едва ли не впервые...
— Кто же ты, Ольна-девушка?
Вместо ответа Ольна положила легкие руки на плечи Сумароку, потянулась, коснулась губами губ.
— А я, чаруша, к Зыбке кувадкой приставлена, — прошептала на ухо. — Нас, таких, много, сметы нет. Целый хоровод, и у каждого — свои лялечки...
И расступился песок под ногами, ухнул Сумарок, будто с обрыва шагнул.
***
Смотри. Смотри.
По векам точно лепестком провели — прохладным, от росы влажным.
Сумарок вскинулся.
Был он ровно в какой горнице не горнице, пещере не пещере...На полу сидел, гладком да сером, а вокруг — столбов стеклянных понаставлено. В столбах тех вода зеленая да лазоревая, а в воде той, в тенетах...
Сумарок поднялся торопливо, выдохнул-вздохнул.
— Таковы мои деточки, таковы мои лялечки, — Ольна подступила со спины, по волосам провела. — А я им колыбельные пою, я им пробудиться не даю. От людей берегу, а людей — от них стерегу.
— Так вот каковы те змеи, что свет солнечный пьют, день коротят?
— Больше неоткуда силу брать, Сумарок. А без силушки огневой исчахнут, сгибнут мои деточки. Не по сердцу мне Змиев день, а и поделать ничего против не могу...
Сумарок двинулся вдоль столбов. Коснулся стекла ладонью — тускло, неверно загорелись пластинки браслета.
Вода же в том столбе будто взволновалась.
Сумарок отступил, руку отнял.
— Что это? Кто это?...
Ольна промолчала, смотрела внимательно. Лицо ее, бледное, точно новина, в отсветах чужих огней вовсе неживым сделалось, кукольным.
— Скажи, Ольна, тебя я вижу, потому что чаруша?
— Не только поэтому, — вздохнула Ольна, словно решилась. — Только не мне тебе о том говорить. Не неволь меня, не мучай, не спрашивай про то...
Сумарок еще осмотрелся. Чудно ему было.
— Что же содеется, коли стронет Горий зыбун, коли встревожит твоих деточек?
Ольна глаза прикрыла, головой покачала.
— Худое грянет. Большая зима.
Большая зима, повторил себе Сумарок. В голове загудело. Закачался пол, ровно плот с девушками-невестами, ровно лодка с рыбаками...
Качался пол. Швырнуло на стену, ободрало плечо.
Кричали люди, а он одно знал — падают, падают, они падают...
Все. На этот раз точно — все.
Мелькали огни-всполохи, выла сирена, твердил ровный голос одно и то же, одно и то же, а он одно знал — вперед, вперед, подняться, налево, подняться, направо...
Не тянула к себе земля более, сломалось притяжение искусственное.
Все бежали к спасательным капсулам, а он — в другую сторону. Ровно противоположную.
Полыхнуло, осыпалось фонтаном искр, запахло едко, горелой проводкой, закапал пластик...
Опять его бросило, провезло кувырком по стене, и — едва успел, нырнул, словно в поруб — шлюзы за спиной схлопнулись, как капканные челюсти.
Следующее содрогание швырнуло его вперед, почти размазало о панель ручного управления. Бровь лопнула, лицо залило.
Автоматика вышла из строя. Они падали, падали...
Горели.
Сколько он успеет сбросить? Ручное отсаживание даже не рассматривали всерьез, каждая капсула весила под тонну.
