***

Щекотало над ухом. Птица какая.

Сумарок открыл глаза. Лежал ничью где упал, а и щекот сорочий не приблазнился. Только какая такая сорока, кроме вещицы, по ночам порхает, по сумеркам култыхает?

Приподнялся, сел. Пощупал бошку. Навроде целы кости-мясо, так от чего его ошеломило, с ног сбило?

Так, ползком выбрался едва, цепляясь сперва за кустовье, потом за ветки. Крутило голову-то. Пошел кой-как. Знал твердо: оставаться нельзя. Сожрут. Не чудь, так другой кто подберет, не побрезгует. Куда брести, не мог сообразить. Оморок какой нашёл, будто надышался яда. И темно, и света луннаго не видно, и Глазок как омертвел.

В болотье бы не ляпнуться. На зубы не упасть.

Вдруг — встал подле человек. Сумарок сморгнул, не понимая, откуда бы тому взяться. Дивиться же сил не было, так мутило.

Человек руку протянул, путь намечая. Сам темный, молчком. Сумарок спрашивать не стал, пошел по указке. Пробрел сколько-то, а там поворот, а там — еще один чурбан. Мягко в плечо рукой толкнул, повернуло и встал Сумарок на тропинку.

Вышел из Памжи, щелястой пасти, когда рассвет еле-еле прорезался.

Над рекой туманец вился, пастух стадо выгонял. К Сумароку псина подлетела, хвостом замахала. Он нагнулся ее погладить, за ушами потрепать. Да так с ней в обнимку и сел.

***

Рыжая-медовая сонно потянулась, как ленивая кошка. Сумарок чуял запах — бабий, сладко-кислый, опарный... Ласковая бабочка попалась, все благодарила, что братьев ейных выручил, от беды уберег.

— Посластимся, каурый? — грудным голосом пропела, в волосы пальцы вплела.

Стукнула дверь. Вошел некто и встал подле.

— Пошла прочь, кошка драная.

Девица подскочила, глаза выгалила.

Попятилась, ища у Сумарока защиты.

Чаруша только вздохнул. Вот уж правду говорят — нет кнутам запоров, нет преград.

— С ума съехал? — спросил хмуро, поднимаясь на локтях. Отвел от лица волосы. — Ни свет ни заря...

— День-полдень, — откликнулся кнут.

Качнулся с пяток на носок, щелкнул каблуками и вдруг рявкнул.

— ВОН!

Девушка, взвизгнув, кинулась из постели опрометью. Сумарок не успел даже перехватить, удержать. Только крикнул голосом:

— Лиска! Лиска!

Девица обернулась.

— Липка я, — обиженно шмыгнула и убралась.

Дверь сама собой хлопнула обратно, точно дверца мышеловки.

Чаруша со стоном откинулся обратно на подушку. Покосился на кнута. Тот, раздраженно фыркнув, встал у постели, упер кулаки в бедра. Сумарок эту его манеру хорошенько изучил.

Потер ладонью лоб. Скосил глаз.

— Чего тебе надобно?

— Это ты что здесь забыл.

— Дело пытаю.

— Мое дело!

— С чего вдруг? — Сумарок нахмурился, сел. — Честь по чести, людям на выручку пришел. Чудь вот зарубил.

— Ха! С поросенком боролся, едва не помер, что же если сама матка выйдет?

Чаруша замер. Головой тряхнул.

— Я взялся, я и сделал, — отмолвил коротко.

— Вижу, — усмехнулся Сивый, кивая на синцы-ссадины, — ловок, как всегда. Или опять куница покусала?

Сумарок, не отвечая, наклонил голову к плечу, взялся косу плести. На кнута и не смотрел. Знал уже, что молчание Сивого язвило сильнее любых слов. Кнут шумно фыркнул — Сумарок и бровью не повел. Пуганый.

Вышел кнут, дверью шарахнув. Только тогда чаруша обратно лег.

Сердито потер щеку.

— Не по зубам, да? — проговорил шепотно. — Эт мы еще поглядим.

***

— Мы энтих чучел захряпами зовем. Кто ставит их, не ведаю. А токмо — слышь — бают, что жонки волковой сие поделки.

— Жонки волковой? — переспросил Сумарок.

Собеседник его воровато огляделся, бросил мешать палкой в садке, где зрела вязь. На мостках их только двое случилось. Был старик-колченог, да он, как корму задал, так уковылял к себе. Остался только тощий, как осот, рябой паренек Пеструха, ворохающий шестом в садках. К нему Сумарок и подступил.

— А вот, когда, знашь, когда зверя гонят, подранка. А тот уходит. В глубину. Там у него жонка есть. Выхаживает, вываживает. В нашем-то точно сидит одна такая, тооочно грю. Давно сидит, еще когда зверье водилось...Она и ставит этих вот... Только они, слышь, вреда не чинят. На дорогу показывают. Дитяток, баб, пьяных выводят. Ровно сами перед носом выскакивают. Мы уж и от кнутов наряжух прикрываем. Разобьют ведь оне, кнуты, а?

Сумарок почесал бровь. Памжа даже днем выглядел неприютно, неопрятно. Вполне верилось и в волкову женку.

Другое — ежели ее поделки его из леса возвращали, то разве злое оно?

И отваживает. И выводит, если заблудишься.

Делать нечего, самому смотреть надо было.

Подошел к опушке — поежился, переглотнул. Тошнота наново подкатила. Вспомнилось, как зверище катал-валял его, как моторило тяжко после его требухи. По сю пору не попустило.

Постоял, подышал, да и пошел в Памжу. Рассмотреть надо было наряжух этих. Разъяснить.

Не долго один брел, глазом сморгнул — подле кнут вышагивает.

— Что, — спросил, — мимо краюхи пройти да не отщипнуть? Сдобна-рассыпчата?

Сумарок промолчал, только брови свел. Сивый на то посмеялся.

— Понимаю. Сам такой.

Тут уж чаруша не сдержался, отвечал едко:

— Как же, слышал изрядно. Добрые люди рассказали. В каждом лугаре по крале, в каждом узле по пиз...по елде.

Кнут руками всплеснул.

— Наговор!

— Как же, — в тон повторил Сумарок.

Озлился на самого себя. Как заталдычило на одном месте, будто и сказать больше нечего. Дальше шагали молча. Сивый прутиком помахивал, как если гусей пасти думал. Сумарок чувствовал на себе взгляд кнута. Мутило — будто его провинка. Рот жгло, точно сырой крапивы нажрался. И середку пекло.

Не всегда так встречались: Сивый был разговорист, смешлив, много знал, умел много. Сумарок порой так от его рассказок хохотал, что ребра ныли. Да и руку ему поставил, с сечицей обходиться учил...А вот как случалось подобное, так оба словно о стену бились.

Хорошо, что скоро не до раздумок стало.

Выросло перед ними: привалившись к древу, наискос, стояло пугалище. Навроде куклы в рост человеку, из дерева да соломы да лыка сотворенной, обряженной в человечьи же вещи. Стояло так, с вытянутой рукой.

— Оно, — хрипло опознал Сумарок, — я когда в беспамятстве мотался, наткнулся, думал — живое. А вот как...

Сивый прищурил глаза, резанул куклу прутком. Усмехнулся коротко.

— Люди говорит, волковой жонки проделье, — Сумарок рассматривал куклу, — но не на погибель же делано. Смотри — на тропу указывает. Если кто заблудится, так выведет.

— Твоя правда, — нехотя отозвался Сивый.

Дальше пошли, вскорости и вторую обряженку нашли. На этот раз — мужицкого уряда. И порты, и рубаха с подпояском, и картуз на ем. Честь по чести. И тоже руку тянул — как раз на тропу.

— И дождь-град не побил, и птицы-звери не попортили, не поели, — удивился Сумарок, — кто такой мастер?

— Добро бы мастер. Паче — мастерица, — сказал Сивый непонятное.

Будто в ответку, залилось, засмеялось тут тихим смехом, и оба встали.

Сумарок поднял голову и увидел.

Сидела на дереве, на нижней ветке, девушка. Как не углядел до поры? Или глаза ему, чаруше, замазала? Грызла девица яблочко, болтала ногами. Черные волосы у ней были коротко, под затылок, обкусаны, снаряга — мужицкая. Щеки ввалые, нос сорочий, глаза быстрые, умные.

Удивился Сумарок. А Сивый же вовсе столбом застыл, а потом зашипел, качнулся, о земь хлопнулся и вскинулся уже не человеком — волком.

Бросился с места, но девица швырнула в него яблоком, а сама резво кувыркнулась — через голову. На ноги ловко встала. Хлопнула, топнула: будто из-под земли выскочили колья-рогатины. Сумарок закричал.

— А ну, — загремело вдруг, — прекратить!

Все замерло.

Откуда ни возьмись, вырос между спорщиками великан. Одной рукой держал за химок волчину, второй рукой бестрепетно сжимал девицу за шкирку... Третья и четвертая руки были сердито сложены.