Скучно одной в большом доме.

Ночью не спала, днем дрёма борола, путала.

Муж мой далеко ходит, думала срозь ватную реку сна. Дальше и дальше забирается, стрелы на четыре стороны бросает. К жене не торопится.

Постучало в горнице, словно кто босым пробежался. Шажки детские, мелкие, торопкие.

Милава подняла тяжёлую голову. Зашелестело, прокатилось что-то под стол и в коленки ей уткнулось. Саженая вздрогнула, подобрала ноги, увидала подол, будто вином залитый. Закричала в голос.

***

-Что ты, что ты, милая? - нянька гладила ее по голове, по плечам, по косам.

Покоила, баюкала. Говорила распевно:

-Сон дурной, сон пустой, ветер то ныне красный да колючий, оттого всякое на голову находит.

От няньки пахло сушеными яблоками, горьким ржаным хлебом пахло. Летечком травным. Милава вскорости утихла. Слёзы высохли, выгорели.

-Соломушка, добренькая, проведи-сведи ты меня к старичку-окуднику! - взмолилась, обнимая няньку. - Жизни нет, изводят бессоньем! А муж меня не утешит, не обережет, а остальным и дела нету.

-Ох, дитятко любое, - старушка, вздыхая, ласково огладила саженую по лицу, по горячим щекам. - Как же я тебя со двора сведу, коли смотрят за нами?

-Хитростью пройдем, - прошептала Милава. - Хитростью.

Обхватила руками темную морщинистую шею, зашептала на ухо:

-Я вот болванчика из воска отолью. Кровь свою женскую да прядь волос в середку ему запеку, на стол усажу. Как окликнет страж, так он отзовется моим голосом. До утра продержится, а дольше нам не надо...

***

Окудник проживал себе в байраке, далековато от людей. В гости не звал, сами к нему приходили, не жалели ради того ноги, с самого горба спускались.

Горбыни нынче смирно лежали, как быки на пажитях. А помнили еще люди, как их вервием обходили, путали, чтобы с места не стронулись. Ну да давно было. Обросли горбыни домами-огородами, людьми да ихним приплодом. Все норовили сверху усесться - и тепло, и видать далеко.

Только окудник одинцом торчал.

Нужда к нему гнала: коли морная корова приходила, икотка долила, самодива стрелы кидала или лихоманка в губы целовала. Кланялись, подносили, кто чем богат.

Саженой, первой из первых, не к лицу было страмиться, на поклон к окуднику идти. А только деваться некуда.

Говорили - а Милава слушала - что есть-де у старичка-окудника во лесу-бору заветная ямка, пустая могилка. Что сажает он туда ищущих, и тем все правды дуси земляные открывают. А кто, говорят, с кривыми мыслями, тех из могилы и не выносят, там же и прикапывают.

Соломушка охала всю дорогу, Милава помалкивала, крепко сжав губы. Кровили, медно во рту было, горячо. Сердце заполох трепетало.

Несла Милава в сумочке богатое. Было чем отплатить окуднику.

Лишь бы муж не прознал, думала. Огневается, так вовсе отвернется.

-Яблочко хушь съешь, дитятко, - нянька сунула ей в ладонь золотое яблоко, погладила по волосам. - Совсем изморили тебя, бедная головушка. Идеж то видано, девку взаперти держать, как птаху в клетке?

Яблоки Милава любила. И мужа любила. И дитё их нерожденное, не баюканное.

-Вот, пришли.

Нянька тронула за плечо. Дальше Милаве одной идти, известное дело - толп окудник не жаловал. А жил он не так, как все честные люди живут. Устроил себе нору под котлом - котел тот, кверху донцом опрокинутый, легко мог и саму Милаву поместить, и бабку-няньку, да и еще кого-нибудь железным хапом прихватить.

Милава вздохнула, выдохнула прерывисто.

Подошла ближе, ладонью котла коснулась. Вздрогнула. Тепло шло, как от печки. И ладони гладко, весело, ровно мех гладишь.

На касание котел отозвался гудом.

-Ты, девка, чего здесь мыкаешься?

Милава обернулась. Окудник вырос против неё, опирался на палку-собачью пятку.

-К тебе на поклон пришла, - сказала Милава, спину согнула, пальцами землю мазнула, - за благодарностью не постою.

Старичок почесал бороду. Не совсем старый ведь, подумала Милава. Даром что бородища лопатой и будто мукой запорошена, а сильный еще мужичок, жилистый.

-Вижу, вижу, горе твоё, - сказал окудник.

Неожиданно ткнул палкой ей в грудь, затем - в живот.

-Сыночка повидать чаешь?

Милава кивнула.

Сыночек, подумала.

-Кидай сюда узел, - окудник постукал палкой по котлу. - Лишнее сымай, за мной ступай.

-Лишнее?

-Платье свое, дуреха! В рубашке пойдёшь, как во сон!

Милава торопливо отстегнула створчатые браслеты, распустила пояс, платье стянула через голову. Не до стыда. Окудник долго не ждал. Схватил за руку, потянул за собой, в лес.

Долго ли, коротко ли, а вышли они к яме. Милава глянула, попятилась.

-Ишь, артачится, кобылица! - Прикрикнул на нее окудник. - Не боись, девка, не ты первая…

Сам, как молодой, прыгнул яме в рот, и затеплилась там свечечка, ровно зубик молочный. Милава, подобрав подол нательной рубашки, неловко, по скользкой лесенке спустилась следом. Измаралась. Душно пахло в яме, нехорошо.

-На-ка вот, садись-усаживайся, - окудник толкнул ей под колени некую колоду. - Сиди ровненько, тихонько, покамест я все приготовлю.

Милава послушно кивнула. Уселась, стиснула колени пальцами. Перстни то не сняла, дура, подумала мельком. На что они ей здесь?

Закинула голову, обомлела. Звезд - что гороху. Все крупные, как мослы коровьи, яркие. Сытые.

-Так. Так и сиди, - окудник подступил, вдруг бросил ей на лицо платок.

Милава дрогнула плечами, спиной.

-Не боись, - повторил окудник ворчливо. - Сиди, гляди. Платок не сымай, слышь-ко? Как бы ни просили. Утянут. Я тут буду, в сторонке встану.

Милава вновь кивнула. Свечки растеплились, сквозь платок видела неясно, мерцание только.

Потихонечку звуки стали засыпать, будто и впрямь - могила. Милава глубоко вдохнула, успокаиваясь.

Вдруг - как сквозь воду - привиделся ей некто маленький. Стоял, смотрел.

-Мама? - позвал тонко.

Сердце у Милавы встрепетнулось, забилось раненой птахой.

-Сыночек, - вымолвила, - ты ли, родимый?

-Мама, мамочка! Забери меня отсюда, холодно мне здесь, голодно!

Милава протянула руки. Подкатилось, росточком - с малого дитя. Милава ладонями нашла головку, погладила мягкие волосы. Ох, как у отца вьются, подумала. Её косищи были красными да жёсткими, как старые перья, а тут ровно шерсть у ягнёнка.

-Потерпи, сынок.

-Мерзну, мама! Согрей!

Прижался сильнее. Милава обхватила дитя руками, как крыльями обняла.

-Посмотри на меня, мама! Одним глазочком погляди, а и на тебя дай полюбоваться!

-Нельзя, сыночек. Нельзя, горошек.

Заплакал тоненько. Дрогнуло сердце у Милавы. Потянула она плат с головы - ну, подумала, одним глазком гляну, другой сожмурю.

Не успела. Наполовину стащила, как кинулось ей в голову что-то липкое, темное, сбило с чурбана, стиснуло грудь железным ободом… да вдруг разжало когти, отползло…

Милава, ошалев, поднялась на локтях. Разобрала в темноте, как окудник колотит своей палкой какой-то колоб, будто из грязи да костей замешанный, гонит его в дыру, что в стене ямы распалась. Помутнело в голове.

- Лезь из ямы, дура-баба! - шатуном ревел окудник. - Прочь! Прочь!

Милава спохватилась. Подобрала подол, выбралась, едва разбирая лестничку в темноте. Сердце заходилось.

Так и встала на четвереньки, помотала головой, отдыхиваясь. Вдруг - хлестнуло по хребту, болью прожгло. Милава ахнула, выгнулась.

-Дура! Дура! И себя чуть не сгубила, и меня подвела! Вот правду говорят, волос долгий, ум короткий! Один вред от вашего племени! Прочь ступай, чтобы глаза мои тебя не видели!

Так буйствовал, а Милава молчала, пожималась, а потом глухо, по-бабьи завыла, кусая длинные рукава.

Окудник замолк. Помог на ноги подняться, сунул в руки бархатный лопух.

-На-ко. Утрись. - Молвил сердито. - Нечего выть. Домой ступай теперь, да перво-наперво в баню. Омойся. Одежду, что на тебе сейчас, сразу в печи спали.

Милава опустила голову, кивнула. Уже когда у котла стояли, насмелилась спросить: