Но когда История намеревается шутить, она никогда не довольствуется усмешками. Тщеславие капризной дамы Клио может удовлетворить только вселенский сардонический хохот. Насмешка над здравым смыслом, над привычными представлениями, над всем бессмысленным и покорным миром состояла в том, что министра все еще не было. А раз подчиняться Миньке некому было, то и стал он как бы полновластным хозяином державы.

У Маленкова, видимо, не хватало силенок пробить в министерское кресло Крутованова, а Берии никак не удавалось посадить туда Кобулова, и, пока не состоялось официальное вокняжение нового министра, все заместители молча и осторожно посторонились, пропуская вперед никому не подчиненного Миньку, человека без биографии, без судьбы, без личности, человека ниоткуда, самую темную лошадку на памяти участников этих сумасшедших бегов.

Меня он принял в своем новом кабинете – с большой приемной и ошалевшим от случившихся перемен Трефняком за секретарским столом – душевно, можно сказать, товарищески, доброжелательно, хотя лязг руководящих нот в его голосе уже отчетливо слышался.

– Сила и ответственность, – сказал он мне, – это, Павел, наша программа: сила в борьбе с врагами и ответственность перед большевистской партией и лично товарищем Сталиным…

Мне очень хотелось послать его в задницу с этими дурацкими сентенциями, потому что я не привык еще к мысли о том, каким большим командиром стал Минька. И я еще не знал, что он никому не подчиняется. А он знал. Этот неграмотный глупый нахал просто не мог задуматься о хитрых извивах лекала судьбы – он воспринимал свое вознесение как естественное, должное, необходимое.

А может быть, он был прав какой-то своей земляной животной мудростью? Ведь время уже давно шло вспять.

И никуда я его не послал, и не сказал ничего, а только согласно и готовно покивал, и Минька полностью удовлетворился моей реакцией.

– Большие дела нам предстоят, Павел, – значительно сообщил Минька. – Смотри не подкачай… Государство вести – не мудями трясти!

Елки-моталки, ничего себе государственный водитель! Тоже мне, кормчий сыскался! Наглец, медная рожа. И ответил задумчиво:

– Это уж точно ты сказал, Минька…

Он весело засмеялся, наклонился через стол и, вперив в меня свинячьи круглые глазки без ресниц, заявил:

– Значит, запомни, Павел, мы с тобой – старые товарищи, и в неофициальной обстановке, где-нибудь дома или на отдыхе, можешь меня называть свойски, простецки – Михаилом Кузьмичом. А здесь я один из руководителей главнейшего учреждения советской власти, и для общей дисциплины обращайся ко мне как положено – «товарищ полковник». Ясно?

– Так точно, товарищ полковник! – Я вспомнил предупреждение Крутованова и, хотя мне было бы исключительно противно называть раскормленного кнура Михаилом Кузьмичом, решил безоговорочно подчиниться. Нельзя суетиться впотьмах, нельзя предпринимать никаких шагов, не зная наверняка запаса сил у противника. – Я только хотел поинтересоваться, какие будут указания по делу врачей.

– Не лезь поперед батьки. – И он строго нахмурил белесые бровки. – Твой номер восемь, когда надо, спросим…

– Так точно, товарищ полковник, – откликнулся я, и видно было, что от этого моего обращения и возможности командовать мною Минька получает чувственное наслаждение, как хряк в теплой глинистой луже.

Он достал из ящика тоненькую папочку, вынул из нее лист, исписанный столбиком фамилий, и протянул мне:

– Вот этих всех надо забрать и крепко отработать… Вовси, второй Коган, ларинголог Фельдман, невропатолог Эттингер, Гринштейн, личный врач Иосифа Виссарионовича – Майоров, профессора Зеленский, Хессин, Виноградов, Гершман, Егоров – и всех далее, по спискам.

– Товарищ полковник, может, не брать всех сразу, у нас материала пока нету, «колоть» их не на чем. Не сможем дело выстроить как следует.

– Как это не сможем? Сможем! – усмехнулся Минька. – И матерьялов у нас предостаточно. Ты резолюцию товарища Сталина видел?

Он снова открыл папочку и протянул мне лист сопроводиловки к делу, которую писал вчера в кабинете Крутованова.

«Бить. Бить. Бит – И. Сталин».

– Вот это и есть наш главный матерьял – указание великого вождя! – веско сказал Рюмин. – И заруби себе на носу: от всех твоих хитромудрий одна глупость выходит. Не старайся ты всегда быть умнее всех! Не глупее тебя люди над тобой сидят…

Ай да Минька! Ай да неглупый человек надо мной! Какой молодец! Как он сразу вписался в нелепый восторженный прыжок своей судьбы! Ай да Минька-посадник! Всех посадит – если поспеет…

Самое смешное, что была у меня за пазухой парочка слов и аргументов, чтобы перевести этого кабанюку из командирского экстаза в скучное сидение на жопе. Но ответил я пока:

– Слушаюсь, товарищ полковник, зарубить себе на носу и не стараться быть умнее всех!

И не потому, что следовал совету Крутованова. А потому, что прежде, чем придушить маленько Рюмина, надо было мне разобраться в своих делах с самим Сергеем Павловичем. Ибо сейчас я был в позе человека, пытающегося взять под мышку два арбуза.

Тонкость ситуации состояла в том, что жлобство и грубые окрики Миньки меня не могли ни унизить, ни испугать – я его слишком глубоко презирал, чтобы бояться или обижаться. Да и сделать ничего пока что эта скотина мне не могла. А вот корректно-вежливый, прекрасно воспитанный Крутованов мог меня прикончить в любую минуту: мое досье на него оставалось в бесхозном сейфе Абакумова. И вопрос о том, кто станет хозяином хранилища великих тайн, был совсем еще не решен.

Сейчас мне не время заниматься Минькой, сладко упивающимся грехом наглой горделивости, а надо любой ценой разомкнуть смертельно опасную цепь, приковавшую меня через досье к Крутованову…

Я поднялся к себе в кабинет, запер дверь, взял из сейфа агентурное дело секретного осведомителя Дыма и на листе бумаги стал рисовать для наглядности схему. Мне надо рассмотреть всю цепь разом, чтобы порвать ее в самом слабом звене.

Итак, сходитесь…

Начнем с досье в сейфе Абакумова. Оно недостижимо. Что в нем есть? Что там для меня опасно? В общем-то, все. Но там нет ни одной строки, написанной моей рукой. Только рапорты Дыма и официальные справки. Кто наводил справки – в нашем бардаке установить трудно, тем более что я частенько подставлял кого-нибудь из сотрудников. Но агентурная карточка Дыма находится в Центральной агентурной картотеке, и там сразу установят, что Дым – мой агент. Правда, больше там ничего нет, поскольку Дым был не платным агентом, а осведомителем «на компромате», и никаких выплат, подлежащих регистрации, в карточке не значится. Значит, никаких сведений о сроках, датах наших контактов в карточке нет.

Вообще-то, прекрасно, что столько видов стукачей породил мир, раздираемый обострившейся по мере приближения к социализму классовой борьбой!

Стукачи платные – за денежное вознаграждение, разовое, периодическое или постоянное.

Стукачи, завербованные на компрометирующих материалах, стучащие за наше молчание.

Стукачи «на патриотизме», тайно осведомляющие нас о неправильном мышлении, разговорах или поступках сограждан.

Стукачи «на обещании» – за помощь в служебном продвижении.

Стукачи-дети, стукачи-родители, соседи, сослуживцы, дворники, просто малознакомые люди, стучащие «по слухам».

Я свидетельствую: в каждой большой семье, в каждой коммунальной квартире, в каждом доме, в каждом учреждении были стукачи.

Все стучали на всех.

Это не преувеличение, а обязательное правило Игры, которая называлась «послевоенная жизнь». Осуществить его было несложно, ведь каждый счастливый советский гражданин за свое счастье в чем-нибудь проштрафился перед властью. У всех был хоть один арестованный родственник, у половины – побывавший в плену или на «временно оккупированных фашистами» территориях, а это практически считалось преступлением. Ну и не говоря уже о том, что вечно голодное население все время покушалось украсть себе на еду какой-нибудь социалистической собственности и в условиях всеобщей бдительности регулярно попадалось.