– Лаврентий Павлович, здесь еще нет санкции генерального прокурора.

Берия жутковато ухмыльнулся, и в ротовой щели у него, как боевые клыки, блеснули золотые коронки.

– Как же нам бить бэз его разрэшения?

Кобулов снова весело засмеялся:

– Зачем этот бессмысленный формализм? Мы не бюрократы. Я сам за него распишусь…

Взял постановление и в угловом штампе под надписью «Санкционирую» написал печатными буквами: РУДЕНКО Р. Г. – и протянул лист мне:

– Возьми наряд охраны в моей приемной и иди к Абакумову.

– Он уже знает? – спросил я.

– Догадывается, – сообщил Кобулов, а у самого буркатые глаза, кровью налитые, сверкают и пальцы сильно трясутся. – Начальник тюрьмы предупрежден, поместишь Абакумова в блок «Г», камера сто восемнадцать.

– Слушаюсь. Разрешите обратиться, товарищ генерал-полковник?

– Ну?

Я повернулся к Берии:

– Может, не брать конвой? Его из кабинета придется по всем коридорам вести, шухер на весь дом, нас ведь сто человек встретит…

– И что ти хочиш? – уставился на меня подозрительно Лаврентий.

– Я один пойду к Абакумову, мне ведь никакой наряд не нужен. И отведу его в сто восемнадцатую сам. Так, наверное, лучше будет. А конвой – совсем ни к чему, вот Богдан Захарыч знает – я голыми руками за минуту пятерых убить могу!

Кобулов добро улыбнулся.

Берия снял с переносицы прозрачную бабочку пенсне, пошевелил гитлеровскими усиками, потом глянул на меня исподлобья блекло-голубыми глазами:

– Ти Абакумова нэ боишься?

– Конечно нет, – твердо ответил я. – Чего мне изменника бояться?

Берия надел пенсне, вздохнул:

– Хорошо, иды… Мой Джеджелава – с тобой, будэт ждат тэбэ в приемной. Когда выйдешь с Абакумовым из кабинэта, сразу отдашь Джеджелавэ клучи от сейфа…

– Слушаюсь. Разрешите идти?

Берия молчал, как-то странно глядя сквозь меня. Тогда поднялся Крутованов и махнул мне рукой:

– Идите, Хваткин, выполняйте. Когда все закончите, сдайте постановление об аресте Абакумова начальнику Следственной части Рюмину.

– Что-о? – вырвалось у меня против воли. – Я… – Мне показалось, что я ослышался.

– …начальнику Следственной части полковнику Рюмину.

И тут я увидел, что они все трое с интересом изучают меня. А я онемел. Ноги отнялись. Я потерял контроль над собой и неуверенно переспросил:

– Рюмину?..

– Именно Рюмину, – сказал Крутованов с удовольствием, открыл папку, взглянул в нее и добавил: – Михаилу Кузьмичу Рюмину… Сегодня он назначен на должность начальника Следственной части Министерства государственной безопасности СССР. Если я не ошибаюсь, вы с ним товарищи?

– Д-да… В некотором роде…

– Вот и прекрасно! Можете его поздравить с оказанным ему партией и лично товарищем Сталиным высоким доверием. А теперь идите…

Уставно я повернулся через левое плечо, но Крутованов на мгновение задержал меня, положив руку на мой погон, и задушевно, без тени улыбки, сказал:

– Я заинтересован, чтобы вы дружно работали с Рюминым. Поэтому знайте: если вы хоть раз дадите ему понять, что были когда-то главнее его, – вам конец. Считайте, что этого никогда не было, ляпсус мемориэ – ошибка памяти. Запомнили?

– Так точно, – козырнул я. Голова сильно кружилась. Через силу добавил: – Спасибо за совет.

– Не трудитесь благодарить, – наклонил он свой безукоризненный пробор. – Это дураки любят учиться. А умный умеет учить…

Еще ни один человек в Конторе не знал о падении Абакумова, но незримые сейсмографы уже передали сигнал землетрясения. Никто не знал, где, когда, под кем треснула земная кора, но быстрые смерчики тревоги и волнения понесли по коридорам и кабинетам весть о надвигающейся трясовице.

Всего нагляднее это было в приемной Абакумова, длинном «вагоне», переполненном сидящими на откидных стульчиках генералами, источавшими мускусно-острый запах страха и тоскливого ожидания. Ни один из них даже мысли не допускал, что рухнул грозный вседержитель их судеб, яростный и ужасающий министр Виктор Семеныч, но беспроволочный телеграф соглядатайства и доносительства уже сообщил, что где-то наверху идет свалка, и каждый из них хотел бы в этот момент быть подальше от «вагона». Но их мнения на этот счет никто не спрашивал – сюда никто не приходит сам по себе, сюда только вызывают. И они крутились на своих откидных стульчиках, как черви, и все между собою уже не разговаривали на всякий случай, поскольку непонятно пока, кто кому из присутствующих завтра станет начальником, а кто вылетит за штат, а кто попадет в тюрьму.

Здесь было тихо, и воздух сгустился от напряжения ждущих. Словно в комнате ожидания при морге, хотя никто из них пока не догадывался, что там, за огромной дверью-шкафом, находится по- койник. Дышащая, двигающаяся, говорящая, одетая в златотканый генеральский мундир мумия, все жизненные жилочки которой уже перерезаны.

И когда я вошел в приемную, они все разом обернулись ко мне и так же согласно отвернулись в глубоком разочаровании. Им ведь и в голову не могло прийти, что я и есть тот главный парасхит, кошмарный потрошитель и пеленатель, который должен водворить их властелина в одиночную гробницу № 118 блока «Г» внутренней тюрьмы Министерства государственной безопасности.

Я подошел к столу Кочегарова, вполголоса говорившего сразу по двум телефонам. Привычная манера: одна трубка зажата плечом, другая – в руке, абоненты разомкнуты, но связаны. Этот жирнозадый мопс приподнял на меня озабоченный руководящий взгляд и кинул через губу:

– Нельзя.

Как писали в ремарках старых пьес – «в сторону». Он продолжал что-то невразумительно бормотать по очереди в два микрофона, а я – в стороне – стоял терпеливо у стола. Пока он снова не поднял на меня глаза, и в этих серых гнилых плевках под круглыми очками полыхнул гнев. Бросил одну трубку и сказал едким кислотным голосом:

– Проваливай! Не до тебя. Министр никого не принимает…

Я спокойно нажал рычаг телефона, по которому он продолжал разговор, и челюсть у Кочегарова отвисла, ибо такой поступок мог совершить только буйный сумасшедший.

Наклонился я к нему ближе, негромко сообщил:

– Мне можно… – показал рукой на ждущих генералов и велел: – Пусть все расходятся, на сегодня свободны…

Помертвела бугристая ряшка Кочегарова, выкатил тусклые бельма, и мне показалось, будто я слышал, как внутри у него что-то с хлюпом оборвалось.

– Сейчас сюда придет адъютант Берии подполковник Джеджелава. Отдашь ему все ключи, – говорил я тем же тихим невыразительным голосом и показал на телефонный номерник-коммутатор. – Отсоедини циркуляр от кабинета, выключи все телефоны Виктор Семеныча…

– Как-как?! – очумело переспросил Кочегаров.

– Делай, что тебе говорят, Кочегаров, если жизнь дорога. И не вздумай вставать с места!

В приемную вошел Джеджелава и своей легкой танцующей походкой отдыхающего направился к нам. Я велел Кочегарову:

– Все, отпускай посетителей… Если тебя Абакумов будет вызывать звонком – не вздумай соваться. А теперь сдай подполковнику пистолет и сиди…

И, на мгновение зажмурив глаза, нырнул через дверь-шкаф в кабинет Абакумова. Это ведь я только Берии сказал, что не боюсь Виктор Семеныча. А боялся я его до колик. Было кого бояться. А уж мне-то в особенности. Но больше ужаса перед рушащимся министром была надежда пережить сегодняшнюю ночь.

Он сидел за своим необъятным столом и оцепенело смотрел на дверь. Он ждал своего парасхита. Не меня, конечно. Верхний свет люстры был пригашен, горела только настольная лампа, и он козырьком ладони прикрывал глаза, пытаясь разглядеть меня на входе: точно как на картине передвижника высматривает врагов земли русской славный богатырь Добрыня Никитич.

Разглядел меня, наконец увидел, что пришел не враг, не душегуб, не татарин лихой в полон уводить, а младший друг, «шестерка», собственный выкормыш Пашка Хваткин, – и вздохнул облегченно, как всхлипнул. Обрадовался, рукой мне замахал, закричал горько и яростно: