Не было никаких пыточных подвалов.

Наоборот, заключенным «внутрянки», наголо стриженным ханурикам с землисто-белыми лицами, только им, единственным из всех бессчетных обитателей нашей тюремной вселенной, выдавали в дневную пайку пачку папирос «Бокс», тоненьких ломких гвоздиков, набитых травой, ценою 60 копеек по-суперстарому, или 0,6 копейки по-нынешнему. Вот он, зримый экономический эффект безотходного производства!

…Никому не приходит в голову, что если ось времени крутится в обратную сторону, если в непроглядной мгле январской ночи в полном разгаре рабочий день, если врачи убивают своих пациентов, то и пыточные подвалы находятся не в подземелье, а на шестом этаже следственного корпуса…

Я зашел к себе в кабинет, взял из сейфа агентурное дело «Дым» и медленно, внимательно просмотрел его. Обычная картонная папка с тесемками, со всеми полагающимися грифами.

«МИНИСТЕРСТВО ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ СССР».

«ВТОРОЕ ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ».

«СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО».

«Подлежит хранению только в сейфах специальных помещений, исключающих доступ посторонним лицам».

«ВЫНОС ДЕЛА ИЗ СЛУЖЕБНОГО КАБИНЕТА КАТЕГОРИЧЕСКИ ВОСПРЕЩЕН».

«Ответственность за соблюдение режима хранения и пользования делом возложена на руководителя агента».

То есть на меня.

В течение нескольких лет я руководил деятельностью агента Замошкина Сергея Фомича, старого матерого ювелира, и все наши совместные труды оседали в картонной папке. Давным-давно, по «стуку» другого агента, тоже ювелира – я всегда испытывал к ним особый интерес, – мы взяли Замошкина с партией бриллиантов темного происхождения, хотя и светлой воды, и он целую минуту колебался в выборе жесткой альтернативы: стать нашим осведомителем или идти в тюрьму.

Замошкин подписал сначала обязательство о тайном сотрудничестве, потом обязательство о неразглашении государственной тайны и зажил спокойно и сладко, как кастрированный кот, – моральных переживаний он не знал, а за моей спиной уверенно проворачивал свои делишки.

Агент он был прекрасный: мелочами мне не надоедал, никогда не вдавался в рассуждения и предположения, каждый рапорт содержал четкую и серьезную информацию. А главное – он точно уловил, что или, вернее, кто меня особенно интересует.

Ах, если бы эту пачку пронумерованных и аккуратно подшитых листиков дать бы какому-нибудь Бальзаку! Вот бы вышла человеческая комедия! Мир бы животики надорвал.

Но Бальзаки больше не родятся, да и доступ им к агентурным делам закрыт, поскольку об этом-то я сам позаботился, мне мое место в жизни было дороже всей литературы на свете.

Так что никто и не представляет, какие кунстштюки получаются с людишками – должностными бессребрениками, склонными в свободное время побаловаться с ювелирными изделиями.

Сергей Фомич – авторитетнейший и замкнуто-сдержанный специалист – был для меня неиссякающим источником компроматов на важных партийцев, хозяйственников и, чего уж греха таить, моих застенчивых коллег. Штука в том, что они уж как-то слишком буквально поняли смысл политического лозунга «Грабь награбленное!». А поскольку все соблазнительное и не принадлежащее им казалось награбленным, то они и сами пограбили всласть. И время от времени всплывали в подпольной ювелирке Замошкина дворянские драгоценности, невиданные архиерейские панагии, нэпманские золотые портсигары – бездна милых пустяков, на обысках и изъятиях случайно попавших не в протокол, а в бездонные карманы наших бойцов.

Вот тогда-то – с заоблачных высей чекистской чистоты – обрушивался я на лихоимца мечом жестоким Немезиды, хватал его за лапы загребущие, и… начинались у нас заботливая дружба и доброе сотрудничество.

Я давал им клятву – честное большевистское слово чекиста, что, кроме меня, пока никто об этом печальном факте не узнает. Слово мое – как гранит. Устное слово, конечно.

А они в ответ тоже давали слово – письменное, конечно, – помогать мне, чтобы искупить свою вину.

И мы, как всякие настоящие большевики и чекисты, слово свое всегда держали.

Потому что ни один из этих корыстных дураков не догадался или духу не набрался – сразу же после нашего знакомства, на темной московской улице застрелить меня, забрать свою расписку-обязательство и исчезнуть. Не соображали, болваны.

Отношения наши, надо сказать, были интимными. И сотрудничество – личным, поскольку в Центральной агентурной картотеке сильно удивились бы, узнав, что на меня работают осведомители – штатные офицеры МГБ.

А с того момента, как я вошел в Контору, поднялся в свой кабинет – специальное помещение, исключающее доступ посторонним, и положил расписки в сейф, оставалось этим недоумкам только надеяться на мою счастливую звезду, так как в случае моей смерти или ареста сейф будет вскрыт совсем посторонними ребятами, которые исключительно сильно заинтересуются связывающей нас дружбой.

Короче говоря, вся эта шатия, разбросанная почти по всем Управлениям Конторы, позволяла мне довольно точно ориентироваться в новых веяниях, идеях и направлениях нашего огромного, очень устойчивого и ужасно непостоянного Дома.

Через несколько лет моя предусмотрительность спасла мне жизнь. Моей жизни цена оказалась – вставная челюсть. Большой зубной протез. Золотой. Ловкий чекист ляпнул его прямо из чашки на прикроватной тумбочке. Во время обыска. И принес к Сергею Фомичу Замошкину, моему агенту по кличке Дым. И попал в мои дружеские, широко распахнутые объятия. И мы поклялись с ловкачом друг другу в верности. И однажды шепнул он мне НЕЧТО и спас мне жизнь.

Одновременно парень этот повернул, можно сказать, весь ход человеческой истории.

Я свидетельствую:

– ловкач, укравший зубной протез, повернул жизнь человечества.

И, уравняв таким образом мою жизнь с судьбами остальных миллиардов, назначил нам одинаковую цену – вставной золотой протез, искусственную челюсть из желтого драгметалла, украденную из чашки с кипяченой водой на столике рядом с кроватью арестованного и бесследно сгинувшего старца…

Но произошло это позже, в июне пятьдесят третьего, в пору крушения Красно-синего Лаврентия, английского шпиона, муссаватиста-затейника, пробравшегося на второе место в небольшой державе, занимающей одну шестую земной тверди, где социализм победил полностью, но не окончательно, как загадочно указал нам безвременно ушедший Пахан.

А пока… Пока я листал агентурное дело Замошкина и мудрил. Помудрить было над чем.

Досье, заказанное министром на своего заместителя и моего начальника Крутованова, должно было отвечать двум требованиям. Первое – исчерпывающе скомпрометировать генерала. Второе – не содержать никаких примет моей причастности к нему.

Я не имел ни малейшего желания попасть в положение глупых воришек, сбывавших Замошкину награбленное и попадавших в мои нежные дружеские руки. Мне не нравилась роль фишки, которую мог отвести моей персоне Абакумов в игре с Крутовановым.

Конечно, сейчас у Абакумова больше козырей. Полно тузов, большое каре. Но игра не кончена. Еще не вечер. Да и вечер у нас – не закатная сумерь, а раннее утро, начало ясного трудового дня, который неспешно течет глубокой ночью.

Откуда мне знать, как это досье может оказаться в руках Крутованова?

Мы – опричнина, от других людей наособицу, живем по своим законам. А поскольку надуманные людьми нелепые астрономические часы пробили шесть утра – это значило, что у нас скоро конец работы, близится покойный отдохновенный вечер и мне надо поспешать.

Я отложил донесение Замошкина – рапорт агента Дым, копию акта трофейной комиссии об изъятии из дрезденского Цвингера короны, копию справки, подписанной Мешиком, об утилизации «антикварного изделия в виде короны» для хозяйственных нужд МГБ, еще несколько бумажек, все это спрятал во внутренний карман пиджака и пошел к Абакумову.

Как всегда, в этот рассветный-предвечерний час «вагон» был полон. Терпеливо тряслись в неведомое генералы на откидных полированных стульчиках, гоношились порученцы, крутил телефонное кормило Кочегаров. Мне благосклонно молвил: