Но страшнее всего было смотреть на его слепое губастое лицо, изъеденное волчанкой. Бесцветные глаза, затянутые болотным паром безумия, слюнявые толстые ломти губ и рдеющие на синей некрозной коже прыщи – как зерна граната, пунцовые, с белой сердцевиной.

Целый день он маячил тусклой тенью, густо слюнявился, бил свои бесконечные поклоны и непрерывно дрочил.

Везде, всегда, все время кретин онанировал.

Его неродившийся или рано умерший дух разлагался на шальную бесплодную плоть, которую он неостановимо выкачивал студенистой сизой спермой. Неутомимым рукоблудным насосом, бесчисленными благодарными поклонениями мастеру турбации Онану.

Когда Фира, или Римма, или Дуська Шмакова заходили в уборную или в ванную, кретин приникал к двери и терся всем телом о жесткое дерево и мычал мучительно и сладострастно, жадно скулил, и сжимал, и дергал, и ласкал, и терзал свою несчастную животную плоть, необитаемое пещеристое тело.

Нескладно, гремя суставами, он обрушивался на пол, мечтая хоть что-нибудь разглядеть в щель под дверью своими выбеленными пеленой идиотизма глазами, подрагивали ноздри толстой бульбы носа – эти ужасные волшебные запахи женщин вводили его в судороги, и он бешено прядал вялыми лопухами ушей.

Это рычащее мычание, эта надсада и томительная пытка вызывали у меня жалость к нему, у Фиры и Риммы – ужас и ненависть у Дуськи Шмаковой.

Он их пытался хватать своими слабыми потными руками, багровыми мокрыми ладонями онаниста, и Фира с визгом отбивалась, а Римма, приходя ей на помощь, молча, с окаменевшим лицом, отпихивала его, пока они пробивались в свою комнату, ну а Дуська, не понимавшая всех этих еврейских визгов-пизгов, попросту валила идиота на пол и била его ногами, норовя попасть своим толстым волосатым копытом в пах, приговаривая беззлобно, будто процедурная медсестра несговорчивому пациенту: «Чтоб у тебя твоя поганая кочерыжка отсохла! Чтоб у тебя твой вонючий хрен отвалился!.. Скот срамной, тебе же лучше будет…»

Я пришел как-то вечером и застал своих еврейских дур горько рыдающими. Дебил Сережа снова цапал Фиру около ванной.

– Готт!.. Готтеню майн тайерер!.. – сетовала она. – Фарвус? Фарвус?..

И Римма ей вторила. Они воспринимали чисто животные поползновения дегенерата как знак своего окончательного падения в бездну несчастья, как символ беспросветного поругания их судьбы.

Ох уж мне эта еврейская гордыня! В тумаках Дуськи Шмаковой было гораздо больше и достоинства, и милосердия…

Анисья Булдыгина лихорадочно стряпала на кухне ужин. Ее кретин стоял у плиты, хватал со сковороды котлеты, длинные белые сопли макарон, обжигался, мокро чавкал, давился, перхал, громко глотал, непрерывно кланялся. Я молча стоял в дверях, и Аниска худыми жесткими лопатками, через свою линялую вигоневую кофту чувствовала мой взгляд, она ерзала и крутилась, крышки падали из рук, от страха и напряжения дрожал на затылке жалкий пучок, она сильно потела, и острый едучий запах перешибал зловоние ее одеколона «Гелиотроп» и жареного лука.

Изо всех сил она делала вид, что мой приход на кухню ничего не значит, к ней не относится, что она только торопится скорее сготовить ужин и накормить свое чадо.

Шипел в конфорках газ, дребезжал закипающий чайник, слюняво чавкал, сипел от усердия кретин, выпившая Дуська Шмакова пела у себя в комнате, баюкая мальчика:

И когда сучий смрад Анискиного пота стал невыносим, превратившись в желтый туман страха, она обернулась ко мне и почти шепотом спросила:

– Что?..

– Больше не выпускай своего молодца из комнаты.

– А как же?..

– Никак. Запирай его, когда уходишь.

– Павел Егорович, голубчик, но ведь цельный день один он. В уборную сходить, и то…

– Никаких «и то». Злоупотребляешь нашим гуманизмом. В Германии его бы давно – чик-чик, и нету! Значит, усвой, как Бог свят: еще раз выйдет из комнаты – больше ты его не увидишь.

– Как же «чик-чик», Павел Егорович? – заплакала Аниска. – Дитё ведь он мне единственное, не виноваты ж мы в беде такой…

– Я тебе не суд – разбирать, кто виноват, а кто прав. Мне наплевать, хоть задавитесь оба. Один тебе совет: сдай его сама, пока не поздно, в спецпсихдом. Смотри, не послушаешься меня, несчастье себе накличешь, большое…

– Куда же больше-то, Павел Егорович? Я ведь…

– Разговор окончен, – прервал я ее. – Ты же знаешь, мы слов на ветер не бросаем.

И кретин перестал жевать и не раскачивался. Смотрел на меня внимательно, потом гулко замычал и рассмеялся радостно.

А возлюбленная моя еврейка со своей мамусей, пригорюнившись, пила чай, бледное остывшее пойло, «писи сиротки Хаси». Или боялась из-за дрочащего кретина выйти заварить свежий, или кончилась заварка. Я ведь их не очень баловал продуктами, сознательно, а все сберкнижки мы изъяли из дома еще при обыске. Так вот, не в нищете, но в некоторой нужде им сейчас жить правильнее было. По моему разумению, во всяком случае.

У голодного песца мех мягче.

Когда я вошел, Фира испуганно бормотала:

– Со времен Фаллопия никто врачей в этом не обвинял… – но, увидев меня, сразу же замолчала и стала прихлебывать свой бесцветный чай.

– Что вы сказали? – строго переспросил я.

Фира заморгала красноватыми веками, растерянно зашевелила губами, и я сразу увидел, как у нее заболела «кисть правой руки». Римма тихо, неживым голосом сообщила:

– Маме рассказали сегодня, что арестовали старого доктора Ерухимовича, который лечил меня в детстве…

– Очень может быть, – кивнул я. – А кто такой Фаллопий?

Римма едва заметно, уголком рта, ухмыльнулась – она всегда вот так злорадно ухмылялась, когда я ее о чем-то спрашивал, ее радовала моя темнота и неученость, она испытывала мазохистский восторг от дикости своего мучителя.

Эх ты, дурочка! Чему было радоваться? У меня в те времена действительно образование было как солдатское белье: нижнее, серое. Но и тогда я знал кое-что такое, чему вы за всю жизнь не выучились. ИГНОРАМУС – мы, неучи, не знали ничего, что могло бы нас отвлечь от исполнения величайшего закона времени – «ПУСТЬ ВСЕ УМРУТ СЕГОДНЯ, А Я ЗАВТРА».

– …Так кто этот Фаллопий?

– Выдающийся врач Средневековья, итальянец, хирург и анатом. Он был злодей, Габриэль Фаллопий, он испытывал на осужденных действие разных ядов.

– Сейчас таких злодеев полно, – заметил я равнодушно.

– Это ложь! – выкрикнула, задыхаясь, Римма. – Вы знаете, что это ложь!

Она обращалась ко мне только на «вы».

Я не успел еще нахмуриться, как необъяснимо осмелевшая Фира вдруг сказала:

– Я думаю, что сейчас сажают не злодеев и не отравителей, а просто евреев. Потом им что-нибудь придумают. Но я слышу вокруг такие страшные разговоры, что не удивлюсь, если узнаю, будто евреи хотят убить Сталина…

Сказала – и сама смертельно испугалась. И Римма побледнела. Они затравленно смотрели на меня, съежившись, бесплотные от охватившего их ужаса – уж не знаю, чего они ожидали: что я их арестую, или застрелю на месте, или среди ночи помчусь на службу и казню их папаньку, давно умершего от сердечной недостаточности.

Но слово было сказано. И я совсем не рассердился. Я только лицом затвердел, и грозно свел брови, и губы поджал, чтобы они не заметили, как радостно прыгнуло у меня сердце, как ярость вдохновения затопила меня, как тайно возликовал я, поскольку эта старая еврейская дура случайно подсказала мне последнюю буковку в кроссворде.

Вот это, наверное, и есть апокалипсис. Откровение. Все думают, что апокалипсис – это катастрофа. Апокалипсис – значит откровение. Откровение о катастрофе.

Фира подсказала мне откровение. О своей гибели, гибели своего потомства, своих сестер и братьев, она подсказала мне откровение о катастрофе своего народа. Апокалипсис о евреях.

Я боялся выдать им свою радость, расплескать счастье открытия, размельчить торжество своей окончательной догадки. Встал из-за стола, молча вышел в комнату Риммы, которую они по привычке называли «детской» и где мы с ней занимались своими недетскими играми.