Впрочем, нашим положить на них на всех – и на Жана-Поля, и на «новых левых», и на «старых правых», и на «обеспокоенных интеллектуалов». Нам эти глупости до феньки. Ведь им, недоумкам, только кажется, что мы живем на одной планете и надо искать пути взаимопонимания. А живем мы совсем на разных планетах, и когда, даст бог, встретимся с вами, дорогие младшие братья по разуму, соединим объятия, тогда мой сторожевой вологодский тюрингец Тихон Иваныч за один раз установит полное взаимопонимание на утренней лагерной поверке.

Размышляя таким макаром обо всех этих прекрасных и возвышенных материях, я торопливо скидывал свою противную грязную одежу и косился, как бильярдист, сразу в два угла: на зеленый мой пеногон и на Марину, златокудрую и розовую, словно Аврора. Бутылка сулила покой и примирение с миром, Марина – разруху и классовую борьбу.

По ее лицу текли слезы. Вряд ли ее так растрогали экзистенциальные изыски Симоны де Сартр. Это я, нежный, как кавалер де Грие, исторг из ее души светлые прозрачные капельки мочи. Особой, глазной, поскольку в слезах ее нет ни соли, ни горечи, ни бывшего – истаявшего – сахара: всю злобу, ярость, отвращение ко мне она оставляет в душе, как в копилке, до удобного случая. При этом лучшим из всех мыслимых случаев, безусловно, была бы моя кончина.

Вдова П. Е. Хваткина. Молодая, красивая, белая, на голубом «мерседесе» с новой резиной, в прекрасной квартире престижного дома, в фешенебельном районе, на шикарной улице, кончающейся с обеих сторон тупиками.

И масса заграничных дорогих вещей – мебели, техники, тряпок.

Хрен тебе в глотку, моя любимая, – чтоб голова от счастья не закачалась!

Я схватил в объятия бутыль советской «Вдовы Клико», еще тосковавшей, наверное, по своему картонному брачному ложу, которое она поровну делила с банкой ухи рыбацкой и килом перловки. Я прижал ее к сердцу, чтобы она скорее сроднилась со мной, – моя единственная в доме, где больше ничего нет, – перед тем, как я сорву проволочные узы с ее горла, вырву пластмассовый кляп из ее зеленого ротика и мы сольемся в экстазе, уста в уста, как при искусственном дыхании.

О, как много было у меня спутниц в этой жизни! А вдовой назову только тебя. Назову тебя моей вдовой.

И поцелуй наш был пьянящ и долог – граммов, я думаю, на триста! И, отваливаясь в изнеможении, я чувствовал, как моя прекрасная вдова наливает меня своей силой.

А кандидатка в мои вдовы, возлюбленная Марина, меж тем оторвалась от своего Жан-Поля-Глазунова и смотрела на меня с возрастающей неприязнью. И огонек надежды высмотрел я в ее прелестных очах – она уповала на удивительное, которое рядом. На очевидное, которое невероятное. На тот самый случай, черт бы его побрал, который является как бы непознанной необходимостью. А необходимость состояла как раз в том, чтобы я захлебнулся, подавился бутылкой, чтобы бешено набухшая аорта лопнула или шампанский пузырек неведомым способом проскочил в кровь и закупорил сердце, и я, беспомощный и беззащитный в своей любовной песне, как токующий глухарь, рухнул на пол в корчах эмболии.

Нет, дорогая подруга жизни, боевая спутница моя, нам в этом вопросе не по пути. Как призывал покойный вождь – прежде чем объединяться, необходимо нам размежеваться.

– Майка не звонила больше? – спросил я и по выражению злой сосредоточенности, которую Марина натянула на лицо подобно чадре, догадался, что мне будет сделано программное заявление.

– Во-первых, я больше не желаю с тобой разговаривать, сволочь проклятая… – начала тронную речь сладкая моя супруга. – Во-вторых, мерзкий блядун, мне надоело быть порядочной женщиной, то есть дурой. И все тебе прощать, грязный супник… Я тебя, кобель вонючий, через все инстанции достану, я тебе, гадине, такую лапшу на уши повешу, что ты до конца своей поганой жизни не отчистишься, свинья обосранная…

Да-а, прав был старый задумчивый поэт, утверждавший, что любовь – это не вздохи на скамейке и вовсе даже не свиданья при луне. И уж никак не похоже на шепот, робкое дыханье, можно сказать – трели соловья.

Любовь, выражаясь поэтически, – это вечный бой, покой нам и не снится.

И, понимая, что для сохранения хрупкой конструкции, именуемой семейным счастьем, кто-то должен уступить первым, я махнул рукой и сказал ей примирительно-ласково:

– Уймись, цветочек мой, возьми себя в руки, ванильная моя… дура, траханная по голове…

И ушел со своим шампанским в ванную. Зашипела, забилась вода по белой эмали купели, вспенила в снеговые пузыри зеленую пасту шампуня, нырнул я в эти теплые струи обессиленный, а бутылку не выпускал из рук, смотрел через ее слабо бурлящий цилиндр на свет, и мир ванной был спокойно-зеленоватый, сферически-сглаженный, утративший все углы.

От тепла ли или от шампанского, от чувственной, почти женской ласки водяных струй боль в груди, противное это колотье, мучительная прессовка за грудиной, отступила, почти забылась.

И, прихлебывая потихоньку свою виноградную газировку, я впал в полудрему, легкий сон, незначительный дер шляф, выгнавший на периферию реальности все неприятное.

А раздумывал я лениво, без досады и с некоторым даже злорадством, что, кабы американское начальство понимало наших командиров так, как я понимаю Марину, дело мира победило бы во всем мире.

Глупость Запада в том, что все эти президенты-звезденты, конгрессы-хренессы, каждый дипломат – в душу его мать, – все они хотят понять политическую стратегию, тактические замыслы, таинственную несгибаемость идеологии наших заведующих. Им и в голову не приходит, что у советских вождей есть только одна идеологическая тайна – очень хорошо жить.

Жить очень хорошо.

Как Марина.

И – как моя суженая – наша молодая система хочет стать вдовой пожилого империализма. Со всеми его почти новыми «мерседесами» на шипованной резине, фешенебельными континентами, престижными городами и кооперативными небоскребами. Уж не говоря о наличных сбережениях.

Но только по-хорошему, мирным путем – без ужасного скандала ядерного столкновения, переходящего в окончательный развод мировой войны.

Наша прекрасная шестидесятипятилетняя девушка Софья Власьевна основательно надеется стать вдовой дяди Сэма, она прикидывает, как вместе с его наследством она – законно, без мордобоя, битья посуды и другого ценного имущества – подберет для украшения своего дома добро бывших любовников: Джона Буля, Клауса Миллера, глуповатого картавого Пьеро.

Но быть разводкой? Разведенкой? В синяках, кровавых соплях и в разоренном доме? Да никогда вы этого не дождетесь, грязные супники, сволочи, империалисты, сионисты, милитаристы, экстремисты, гегемонисты и все остальные проклятые онанисты!

Нам, Софье Власьевне с Мариночкой, война, бойня, развод – ни к чему. Мы и так своего дождемся. Конечно, было бы лучше, кабы вы прямо сейчас сделали нас вдовами: захлебнулись, подавились, обосрались, лопнули сердечной сумкой или проросли, как весенний огород, фасолью сорта «тумор».

Но если нельзя, то мы подождем. Тем более что нам, Софье Власьевне и Мариночке, вы – пожилая заграница и Паша Хваткин – сделали это ожидание очень даже терпимым.

Мы, Софья Власьевна и Мариночка, – девушки-бесприданницы, мы внесли в брак молодую силу и привлекательность, а вы, старые мудаки, – свое приятное имущество.

Ходит неразлучная со мной супруга Марина по дому своему – здесь вся Организация Объединенных Наций, весь Общий рынок, весь Международный банк реконструкции нашего отсталого быта и развития наших быстро растущих потребностей. Все страны были в гости к нам.

Негромко, по-северному, бурчит наш всегда пустой финский холодильник «Розенлев»…

Мертвенно-холоден наш домашний очаг – югославская кухонная плита с программой.

Английская металлическая мойка со смесителем отливает шлифованными дисками ненастоящих монет.

Лимонный унитаз из Польши, желтый, как желчь «Солидарности».

Чешские хрустальные люстры звенят, разливаются радугами по всем комнатам.