Мне лично совершенно очевидно, что, рассказывая о мальчике-кадете, императрица прямо дает понять о той смертельной угрозе, которая нависла над наследником. Она все еще надеется. Но в Лондоне уже все решили: они больше не интересны ни Георгу V, ни Ллойд-Джорджу, ни (а это, может быть, главное) — Казначейству. «С этого момента Великобритания фактически бросила Романовых»[957], — без всяких увиливаний и оговорок пишет Корин Холл. Можно, конечно, перевести и более прямолинейно: «Великобритания „кинула“ Романовых». И это было бы по существу точнее!
Фактически от них отвернулись все эти суровые британские короли и выдающиеся политики, все, кроме Виктории Баттенберг, старшей сестры государыни, с июня 1917 г. — Милфорд-Хейвен. Эта мужественная женщина — супруга адмирала Баттенберга (да, именно того адмирала, который встречал царскую яхту в море на крейсере «Инвинсибл») и мать принца Джорджа Баттенберга, племянника Николая II, — осталась единственной родственницей, по-настоящему беспокоившейся о своих племянницах, племяннике, сестре и зяте. Как утверждают биографы семьи, Виктория Баттенберг была по натуре человеком очень умным, решительным и готовым действовать с полной уверенностью в своих силах, не пугаясь никаких трудностей. К тому же она после смерти матери фактически заменила ее императрице и великой княгине Елизавете Федоровне. Ее родственные чувства, как и преданность царской семье, отличались искренностью и исключительной глубиной[958]. Именно Виктория сразу же приехала в Россию после убийства 4 февраля 1905 г. бомбистами великого князя Сергея Александровича. Она находилась со скорбящей Елизаветой Федоровной несколько недель. Сестры, как в детстве, жили в одной комнате, вместе молились. Она же и добилась после убийства сестры большевиками отправки ее праха на святую землю Палестины, где Елизавета Федоровна, согласно ее прижизненной воле, и упокоилась в январе 1921 г. в Гефсимании, в окрестностях Восточного Иерусалима. К слову, Виктория очень благожелательно относилась к православию. Она без колебаний поддержала решение своей старшей дочери Алисы[959], вышедшей замуж за греческого принца, перейти в православную веру.
Виктория понимала, что наследника Алексея как заложника могут не выпустить за пределы страны, но трех великих княжон можно ведь передать на ее попечение. Поверив ложному заявлению большевиков, что расстрелян только царь, а остальные члены семьи отправлены в «безопасное место», в июле 1918 г. принцесса Виктория вновь и вновь обращается в британский МИД. Она выясняет, нельзя ли что-то предпринять, чтобы спасти сестру Александру и ее детей. Но разговор с постоянным помощником министра иностранных дел Робертом Сесилом, который отвечал в правительстве за оказание экономического и коммерческого давления на противника, да и, похоже, курировал вопрос царской семьи, ничего, кроме разочарования, ей не приносит. Сесил только холодно и отстраненно рекомендовал ей обратиться к шведскому послу в Москве, к датчанам, в родстве с которыми состояла императрица Мария Федоровна, наконец, к представителю Испании[960]. Больше в английском МИД и пальцем не пошевелили, чтобы помочь родственникам короля Великобритании. К слову, Ллойд-Джордж остался настолько доволен работой Р. Сесила по России, что вскоре в 1918 г. повысил его до заместителя государственного секретаря по иностранным делам.
Сам же Ллойд-Джордж, как образно выразился Л. Д. Троцкий, уподобился игроку в рулетку, который ставит свои фишки сразу на несколько полей[961]. Формально не признавая власть большевиков, англичане уже установили с ними неофициальный контакт.
Единственным, кто реально откликнулся на стон о помощи принцессы Виктории, был король Альфонс XIII. Не вдаваясь в сложные хитросплетения династических браков, поясню только, что его супругой являлась Виктория Евгения Баттенберг — племянница Виктории Баттенберг[962].
Надо сказать, король Испании и ранее, используя каждую предоставлявшуюся ему возможность, прилагал усилия, чтобы договориться с новыми властями в Петрограде и организовать выезд царской семьи из России. Принимая в апреле 1917 г. верительные грамоты от только что назначенного посла России А. В. Неклюдова, Альфонс XIII «поднял вопрос о предоставлении свободы императорской семье, попросив срочно довести до сведения Временного правительства его настоятельное требование об их освобождении»[963].
Да, король Испании и в этот раз не подкачал: озаботился просьбой Виктории Баттенберг, вновь написал английскому королю, попросил вмешаться, посодействовать по-родственному. Кстати, к Георгу V он также неоднократно обращался еще в марте — апреле 1917 г. с просьбой помочь Николаю II и его близким. Более того, британский посол в Мадриде Артур Хардинг на одном из приемов заверил Альфонса XIII, что Георг V «предложил убежище царю». Но, как с печальным юмором замечает Корин Холл, «по иронии судьбы, этот разговор состоялся 1 апреля, который в Британии именуют апрельским днем всех дураков»[964]. Что это за праздник, нам объяснять не надо.
Итак, Альфонс XIII сделал все, что в его силах. Но где ему было сравниться по влиянию с британским королем? А тот остался глух к просьбам своего родственника-монарха.
В Петрограде было явно не до обращений далекого испанского монарха. 22 апреля 1917 г. сюда «с большой свитой офицеров и секретарей» прибыл министр вооружений и военной промышленности Франции Альбер Тома. Вокзал расцвечен красными флагами. Огромная толпа заполнила двор и платформу: многочисленные делегации пришли встретить — кого? Увы, не французского министра! А его попутчиков — несколько десятков «известных русских изгнанников» из Франции, Англии, Швейцарии[965].
Это зрелище, столь непохожее на то, что видел Тома в 1916 г., приводит в волнение его революционный дух. Он обводит все вокруг сверкающими глазами. «Да, это — революция во всем ее величии, во всей ее красоте…», — твердит министр-социалист. А на осторожные возражения Палеолога, что здесь не все так гламурно, как ему кажется, жестко отвечает: «Мы очень должны остерегаться, чтобы не задеть русскую демократию… Я приехал сюда именно для того, чтобы выяснить все это…»
А что могло «задеть» больше всего эту самую «демократию», как не упоминание судьбы царской семьи? Задачи перед министром-социалистом стояли совсем иные — вдохнуть в рабочих «волю к продолжению войны»[966]. И он старался, как мог. Любой ценой необходимо было добиться продолжения участия России в этой бойне в интересах Запада. Как вспоминал П. Н. Милюков, Тома даже поспорил с Палеологом о возможности побудить российский народ продолжать сражаться. «Вы не верите в доблесть революционных сил, а я верю в них безусловно», — заявил министр-социалист[967].
Ну какая тут царская семья? Кому это интересно? Недаром в беседах между собой, когда незачем притворяться, западные чиновники все чаще употребляют в отношении событий в России слово «балласт», который надлежит выбросить за борт. Кого или что они относят к этому «балласту» — тут пределов для фантазии не существует.
К тому же французов очень беспокоило то обстоятельство, что британцы переигрывали их в борьбе за симпатии и умы российской общественности. И эта ревность к «успеху» — действительному или мнимому — союзников буквально сквозит в донесениях в Париж. Так, офицер разведки т. н. 2-го бюро майор Жак Габриэль Ланглуа докладывает дословно следующее: «Англичане сумели использовать прессу лучше нас… Их чрезмерные коммюнике, преувеличенные рассказы „от лица очевидца“, газетная реклама английских усилий и существенной важности войск, введенных в бой на Западном фронте, заставляют русских верить, что британские войска оказывают нам колоссальную помощь, а ответственность за неподвижность нашего фронта лежит только на нас»[968].
