Как любил впоследствии повторять Барк, перед отъездом в январе 1915 г. в Париж он не получил в Петрограде никаких инструкций. Ничего, помимо недоумения, не может вызвать его утверждение, что «Совет министров предоставил мне полную свободу действий при ведении переговоров, не связав меня никакими указаниями и даже не высказав никакого определенного пожелания»[322]. Все якобы ограничилось краткой беседой с председателем Совета министров И. Л. Горемыкиным. Барк также явно не горел желанием ограничивать свою свободу маневра и фиксировать хотя бы отправные точки позиции России накануне предстоящих переговоров, которые, как он предвидел заранее, потребуют от него значительных уступок. Именно по этой причине он решил не просить о созыве Комитета финансов, но все же решил подстраховаться и зайти перед отъездом к Витте, который формально являлся его председателем. Возможно, Барку было необходимо сверить свои ощущения понимания того, чего ожидают от него на самом верху, с тем, что думает об этом Сергей Юльевич. Барк и Витте прекрасно знали друг друга, поскольку познакомились буквально с первых дней работы Сергея Юльевича в Министерстве финансов, куда оба пришли в 1892 г. Правда, Петр Львович в качестве младшего помощника столоначальника, а Сергей Юльевич… ну, в общем, понятно, какая их разделяла пропасть в служебном положении. Но попасть в Особенную канцелярию по кредитной части — наиболее привилегированное подразделение финансового ведомства — юноше без опыта работы было очень непросто. Так что, очевидно, за юного Петю нашлось кому похлопотать. И этот кто-то пользовался таким влиянием, что уже через три (!) месяца Барка командировали в Берлин, Лондон и Амстердам. Хотя решение об этом было принято еще до прихода Витте в министерство, Сергей Юльевич тоже не обижал Петра Львовича, регулярно отправляя его в 1893–1898 гг. за казенный счет за границу «набираться ума». И вновь юный Барк подолгу стажировался в крупнейших кредитных организациях западноевропейских столиц, включая Рейхсбанк — центральный банк Германии. Правда, к вышеуказанным финансовым центрам добавился еще и Париж. Вскоре Витте настолько проникся доверием к молодому чиновнику, что в 28 лет назначил Барка управлять Иностранным отделом — святая святых Государственного банка с момента его основания. Это подразделение со времен первого управляющего Государственным банком А. Л. Штиглица всегда находилось под особым личным контролем первых лиц министерства и главного банка страны. Так что Барку и Витте, который частенько в узком кругу любил величать Петра Львовича, особенно после того, как тот занял министерское кресло, «моим сотрудником», было о чем поговорить «по душам».
А может быть, Барку просто требовался сам факт встречи в качестве задела на будущее, когда на беседу с Витте можно будет сослаться как на весомый аргумент в ответ на потенциально возможную критику итогов переговоров в Париже. Ведь, подчеркивает Коковцов, «несмотря на то что он был в явной немилости… влияние Витте было значительным. Он был всегда прекрасно осведомлен обо всем, что говорилось наверху, думал только об этом, учитывал каждый доходивший оттуда слух и с поразительным искусством пользовался им»[323].
Как вспоминает Барк, Витте чрезвычайно разволновался, предельно эмоционально заявив, что «лондонский денежный рынок никогда не был склонен к помещению русских займов». Если же и удастся договориться о кредите, то «на очень тяжелых условиях, как можно судить по первому открытому нам военному кредиту, когда английское правительство настояло на высылке в Лондон части золота из фонда Государственного банка»[324]. Так что в чем в чем а в знании психологии и, скажем так, манер наших западных партнеров Сергею Юльевичу никак не откажешь. Ведь явно неспроста на той памятной Барку встрече накануне его отъезда в Париж Витте особо отметил, что «поездка грозит» министру финансов «очень большими неприятностями».
Надо прямо сказать, что личность С. Ю. Витте в значительной степени демонизировалась в европейских столицах. С первого дня войны в нем видели если не серого кардинала, стоявшего за троном и каким-то чудодейственным образом воздействовавшего на формирование политики России, то, по крайней мере, человека, способного одномоментно изменить характер направления вектора внешнеполитического курса страны. И в Лондоне, и в Париже Витте подозревали в тайных симпатиях к Берлину, панически опасались его «тлетворного» влияния на царя. Лидерам союзников почему-то казалось, что одного слова когда-то всемогущего чиновника будет достаточно, чтобы русская армия не только прекратила воевать с немцами и австрийцами, но и повернула штыки против французов и англичан. Особенно усердствовал в создании такого мнения в Лондоне Бьюкенен, который любые критические высказывания Витте в адрес англичан за нежелание считаться с интересами России иначе как «нападками» не называл[325]. Возможно, только президент Франции стоял несколько в стороне от дружного хора разного рода обличителей и обвинителей, все же признавая, что хотя С. Ю. Витте и «защищает немцев и скептически относится к рассказам о зверствах, совершенных немецкими армиями; однако, при всем своем германофильстве, он верит в победу держав Тройственного согласия»[326]. Вероятно, подобное отношение к нему со стороны Лондона и Парижа не было секретом и для самого Витте[327].
Следует признать, что отношения Николая II и С. Ю. Витте к концу жизни последнего обострились до предела. Сам Витте не скрывал этого и весьма подробно описывает в своих мемуарах их разногласия с царем, постоянно сравнивая поступки сына с деятельностью отца, причем итог явно в пользу Александра III, которого Сергей Юльевич именует «моим» императором. Николай II отвечал ему взаимностью, не стесняясь высказываться о нем негативно даже в беседах с иностранными дипломатами. Говоря о смерти Витте, император якобы заявил главе представительства Франции: «Надеюсь, мой дорогой посол, что вы не были слишком опечалены его исчезновением?»[328] Безусловно, подобное поведение царя не способствовало поддержанию международного авторитета России: разве мог позволить себе монарх так говорить об одном из виднейших деятелей своей страны, тем более в беседе с иностранным дипломатом?
Союзники подошли к вопросу куда более серьезно. Не в пример российским ведомствам, они приложили немало усилий для изучения своего будущего партнера по переговорам со стороны России, его характера и волевых качеств, способности отстаивать интересы своей страны, для выявления его слабостей и уязвимых черт личности. Вот что доносил в МИД Франции в январе 1915 г. посол М. Палеолог: «Барк — любезный человек простого и прямого характера. С точки зрения наших интересов я могу лишь хвалить его. В деловых кругах ему недостает авторитета. Знающие люди уверяют меня, что он не обладает пониманием крупных финансовых проблем и что его рассудительный, но ограниченный ум позволяет ему лишь руководить делами министерства. Я знаю, что он не без опасений согласился исполнить важную миссию, которая ему поручена. В самом деле, он опасается мериться силами с такими известными политическими деятелями, как наш министр финансов… Однако он вполне склонен воспринять его советы, он лишь просит, чтобы им руководили»[329].
Вполне допускаю, что опытный бюрократ попытался так, пусть и несколько завуалированно, польстить Рибо, но все же здесь возникает несколько вопросов, которые, вполне вероятно, появились бы и у любого российского контрразведчика, прочитай он тогда, в январе 1915 г., подобную характеристику на министра финансов своей страны в перехваченной и расшифрованной телеграмме посольства пусть союзной, но все же иностранной державы. Во-первых, что значит «с точки зрения наших интересов»? И, во-вторых, почему иностранный дипломат может «лишь хвалить» Барка? Ну и совсем уж подозрительно утверждение посла, что «он [т. е. Барк] вполне склонен воспринять его [т. е. французского министра финансов] советы». И как понимать, что «он [опять-таки Барк] лишь просит, чтобы им [т. е. Барком] руководили»? Какие советы, и главное — кто руководил?
