Взять хотя бы то, как он отмазывал своего пасынка от призыва в армию в тяжелейшее для Советской России время начала 1919 г. «Володя[1672], вероятно, возьмет место в Минске в продовольственной армии, что его спасет от солдатчины: он ведь призывной, а свидетельствуют очень либерально, и вид у него далеко не больного, — совершенно откровенно пишет он жене об этом. — Посылать его на Украину пока опасаюсь, но, когда там положение более определится, можно будет перевести его еще в более хлебные места»[1673]. И вскоре такое «хлебное место» находится — Минск. «Он служит в военно-продовольственных комиссиях, которые мне подчинены, почему и разрешение от меня требуется. Уверен, что там ему живется не плохо: город небольшой, там и еда, и дрова есть, это сейчас главное»[1674]. Ну, а раз «мне подчинены… и разрешение от меня требуется», то великовозрастный оболтус уже там, а не в казарме. А в том, что Володя Кудрей действительно оболтус, мы еще убедимся. Примерно так же Красин «отмазывает» от армии и второго сына жены. При этом не стесняется называть имена тех старых большевиков, на помощь которых он рассчитывает в данном вопросе. Как тут не вспомнить Афганистан или Чечню, где, как говорили с горечью бойцы, воевала не советская или российская армия, а рабоче-крестьянская — по социальному составу, разумеется. «Не стучись беда в панельный дом…»

Так что нельзя исключать наступления такого момента, когда и к самому Леониду Борисовичу могут прийти и спросить за его грешки, пусть и незначительные, как он сам, вероятно, считал, но грешки. А раз они есть, то остальное — вопрос, как на них посмотреть. Ведь могут вспомнить все: и трудоустройство в подведомственные ему организации родственников, и направление их за рубеж за государственный счет, и перевод денег семье за границу по различным схемам, да и многое другое…

Например, назначения по линии НКВТ за границу бывшего мужа его жены — Окса[1675]. Или, того хуже, нелегальный вывоз за границу драгоценностей и валюты его давней любовницей Марией Чункевич. А это в условиях беспощадной классовой борьбы с контрабандой со стороны контрреволюционных элементов — такое преступление, что и на ВМСЗ, высшую меру социальной защиты[1676], тянет. Красину ли не знать? Это вам не невинные шалости со льготами для родственников.

Вообще надо отметить, что мысли Красина постоянно заняты тем, как «вызволить из Питера Володю и Нину», и он обещает жене «принять все меры» для этого[1677]. В итоге Леониду Борисовичу удалось пристроить доставившего ему столько хлопот Володю Кудрея за границей, в одном из подведомственных ему учреждений в Берлине, где тот «бьет баклуши и благополучно возвращается к образу жизни, от которого в Советской России его все-таки отучили». Болтается без дела в состоянии «утомительного ничегонеделания», а «для него праздность, кабаки и среда шулеров, прощелыг и сутенеров гораздо хуже всякой болезни… Морально же он сильно разложился, и заставить его войти в норму будет очень нелегко». Крепко стал выпивать, особенно после пребывания в Италии[1678].

Как видим, пасынок его здорово подводит. Красин опасается, что информация о его «художествах» в Италии и Берлине попадет в эмигрантские газеты, которые, надо признать, весьма внимательно читали в ВЧК и ЦК. И в его душе поселяется червячок страха. Пусть пока совсем крошечный, но уж очень живучий и беспокойный. Что ж, в итоге Красин своими талантами получил признание на Западе и добился расположения Ллойд-Джорджа, с которым продолжал поддерживать контакт и неоднократно встречаться. С другой стороны, эти неформальные отношения, теперь уже, вполне возможно, подкрепленные и совместным деловым интересом, создавали для него дополнительные риски, поскольку вызывали крайнее неудовольствие со стороны английских коммунистов, которые доносили на Леонида Борисовича в Москву. Личное влияние Красина зависело от доверия Ленина, и по мере того, как здоровье вождя ослабевало, а противоречия между ними из-за неуемной активности Ломоносова обострялись, защитная зона, обеспечивающая личную неприкасаемость Красина, истончалась. И Леонид Борисович все чаще начинает задумываться о том, как бы по-новому спланировать свою жизнь, «частным лицом попасть в Америку, прочесть там несколько лекций, а там уже будет видно, что и где делать». «До весны проживем в Лондоне, — пишет он жене уже в октябре 1922 г., — а там надо будет, вероятно, думать о какой-либо перемене места, так как на вольный заработок в Англии не проживешь, надо выбирать страну подешевле»[1679]. И он предпринимает для этого конкретные шаги, постепенно выводя за границу всех своих родственников и детей супруги от предыдущих браков. Он понимает, что в случае его невозвращения в СССР им уготована роль заложников.

Надо сказать, подобные намерения Красин высказывал задолго до того времени, как в Москве стали закручивать гайки. В сложных ситуациях аппаратных битв, когда что-то шло не так, как он планировал, либо ужимались его полномочия, Красин, приходя в возбуждение, не сдерживал себя в выражениях, зачастую высказывая мысли, которые, вероятно, волновали его постоянно. Давайте вспомним эпизод, когда по настоянию Ленина главой делегации на торговых переговорах в Лондоне назначили Каменева, отодвинув Красина на вторые роли. Это чрезвычайно оскорбило Леонида Борисовича, и он, если верить Соломону, «дал волю гневу: „Черт с ними, с этими мерзавцами! Никуда я не поеду… перевалю за границу… слава Богу, в Европе меня знают… двери у ‘Сименс и Шуккерт’ всегда для меня открыты… я им покажу!.. Ленин увидит, что со мной шутки плохи!“»[1680]

Необходимо признать, что Красин в своих сомнениях и терзаниях насчет «запасного аэродрома» был не одинок: эти мысли посещали многих старых членов партии. И некоторые из них, даже занимавшие ответственные посты, отваживались говорить об этом, пусть и не публично, а так, в частном порядке… Ленину. И Владимир Ильич, что называется, входил в положение. Он просит Красина «дать место в Берлине» одному из старейших большевиков Григорию Шкловскому[1681]: «Я не хлопочу за „пост“ для него, а только за возможность жить за границей: семья его просит. Здесь не могут»[1682]. Конечно же, Красин тоже вошел в положение: место, несмотря на все «тормоза», нашлось[1683]. Ну, а почему не могут — объяснять никому не требовалось. Все понимали. Однако, хотя место в торгпредстве имелось, ЦК и Политбюро решения на выезд Шкловского не оформляли. Тот даже стал поговаривать о самоубийстве: уж никак не мог он прижиться в новом обществе, за создание которого столько лет боролся. Даже Ленин, легко распоряжавшийся чужими судьбами, вынужден отметить: «Что-то гадкое в этой истории»[1684]. Вождю пришлось, что говорится, «поднажать» на Стомонякова, Лутовинова, да и самого Красина, чтобы «старейший большевик» оказался в вожделенной Германии. Правда, самого Шкловского в конечном итоге и это не спасло: 10 октября 1937 г. он осужден «особой тройкой»: ВМН. Всего три буквы в этой страшной аббревиатуре — высшая мера наказания, а попросту — расстрел. Он-то в СССР вернулся, а здесь ему, видимо, так и не смогли простить женитьбу на дочери крупнейшего лесопромышленника Белоруссии. Смертные приговоры тогда настолько вошли в советскую жизнь, что все чаще вместо ВМСЗ стали говорить ВМН. Так короче и проще.