Ломоносов как высокопоставленный совслужащий по должности имел право питаться в столовой при Совнаркоме в Кремле, прозванной «Центросплетней». Что же это за место в голодающей Москве и почему оно было столь притягательно для новой советской элиты, мы узнаем из письма Красина, который, естественно, столовался там же, супруге: «Обеды приготовлены просто, но из совершенно свежей провизии и достаточно вкусно. Жаль лишь, что дают сравнительно много мяса, но этого здесь избежать сейчас совершенно невозможно». И далее вновь: «Единственный дефект в том, что относительно много мяса приходится есть…»[1142] Что ж, тяжела жизнь борца за светлое народное будущее, в то время как паек этого самого народа составляет в лучшем случае полфунта хлеба в день. Что тут добавишь, если все беды революционеров сводились к необходимости поглощать огромное количество мяса?
И вот эта, казалось бы, чисто бытовая привилегия доступа к полному черпаку и гарантированной режимом сытости позволила Ломоносову заметно расширить круг знакомств в среде административно-партийной элиты, создать устойчивые связи, а главное, быть в курсе событий, происходящих в высших эшелонах власти.
В итоге, потолкавшись в Москве, где главным центром его активности стала именно эта специальная харчевня для большевистских бюрократов, Ломоносов выстроил у себя в голове четкий план действий: запугать кремлевскую верхушку угрозой краха на железной дороге вследствие выхода из эксплуатации паровозного парка, убедить ее, что единственный способ избежать катастрофы — закупить локомотивы за рубежом, употребив на это сохранившийся от прежнего режима золотой запас. Если реализация двух первых этапов плана представлялась Ломоносову вполне достижимой, то добиться для себя монопольного права на контроль за воплощением главного звена — превращения физического золота после его вывоза за границу в наличные — было проблематично. При воцарившейся после прихода к власти большевиков атмосфере вседозволенности и бесконтрольности распоряжения богатым наследием царизма появилось слишком много желающих воспользоваться сложившейся ситуацией и успеть ухватить свою долю пирога.
Примечательно, что Ломоносова в кабинет вождя революции впервые ввел сам Красин. Произошло это событие буквально через три недели после возвращения Юрия Владимировича в Россию — 8 октября 1919 г. Вероятно, если бы Леонид Борисович знал, какие интриги со стороны этого человека и неприятности по результатам его деятельности обрушатся на него в будущем, то хорошо подумал бы, прежде чем пойти на подобный шаг.
Да и время было такое, когда в обстановке разрухи и полной безответственности новых начальников и старых специалистов одно успешно выполненное задание могло создать человеку огромный авторитет в глазах вождя и открыть широкие возможности для продвижения. Представился такой шанс и Ломоносову. Ему было поручено решить проблему снабжения Москвы дровами. Хорошо зная дело организации грузоперевозок по железной дороге и понимая, что от успеха или провала выполнения этого задания зависит все, Ломоносов рискнул и пошел ва-банк. Он практически остановил подвоз в столицу всех иных грузов, дав «зеленый свет» и приоритет в движении составам с лесом перед всеми другими транспортами. Результат произвел на вождя нужное впечатление, хотя и нарушил регулярный подвоз продовольствия и плановую перевозку войск. Обращает на себя внимание тот факт, что в определенный период времени Ленин настолько проникся доверием к Ломоносову, что, давая указание МПС, например, об отзыве из армии мобилизованных квалифицированных рабочих железнодорожных мастерских для укомплектования штатом терпящих крах дорог, просил секретаря дать поручение «Красину (или Ломоносову)» подготовить соответствующий проект для рассмотрения на СТО. По-видимому, подобное проявление повышенного доверия вождя к конкуренту вызвало такую озабоченность у Красина, что он поспешил выступить с заявлением: мол, эта проблема уже решена[1143].
Судя по всему, поначалу отношения у Красина и Ломоносова были вполне дружескими. Леонид Борисович даже поручал ему некоторые сугубо личные дела, как, например, помочь организовать вывоз принадлежащих ему вещей из своего дома в Царском Селе, к которому тогда вплотную подошли белые войска. В октябре 1919 г. белые все же взяли Царское (Детское) Село, но квартира Красина не пострадала, поскольку в ней жил датский подданный инженер Прехт, работавший, кстати, на фирме «Сименс». Статус иностранца в той обстановке в какой-то мере гарантировал место его проживания от разграбления.
Сам Красин в тот момент был очень занят: правда, он об этом нигде не упоминает, но, судя по всему, на него «было возложено поручение в случае сдачи подготовить приведение петербургских заводов в полную негодность. Этим он и занялся»[1144]. В письмах же он совершенно определенно высказывается о готовности бросить Петроград на расправу войскам генерала Юденича[1145] осенью 1919 г., поскольку город никакой военной ценности не представляет, а кормить полтора миллиона человек надо каждый день.
С этими событиями связан один интересный эпизод. Хотя его достоверность вызывает у меня определенные сомнения, поскольку его до нас доводит «невозвращенец и клеветник», первый советский торгпред в Италии А. Нагловский[1146], вкратце я о нем расскажу. Так вот, будто бы, когда 22–23 октября 1919 г. надо было взрывать эти самые заводы, Красина в Петрограде нигде не могли найти. Наконец-то Г. Зиновьеву[1147], отвечавшему за оборону города, пришла мысль, что он может быть в «гостях» у одной дамы на Петербургской стороне, где его Нагловский якобы и нашел: там «на фоне голодного Петербурга этот директор „уничтожения петербургской промышленности“, Красин, проводил вечер за шампанским и прекрасным ужином»[1148].
Но даже в самые критические для существования советской власти моменты Красин оставался верен себе. Он не сомневался, что с западными странами надо договариваться. «Что-то союзнички не отвечают на наши ноты, хотя последние и составлены если не в примирительных, то в успокаивающих тонах»[1149], — пишет он жене в том памятном 1919 г. Представьте, это в разгар-то наступления белых на Петроград, когда фронт подошел к Царскому Селу. Не будем спорить — иногда практицизм или, точнее, цинизм Красина просто зашкаливают. Но в этом весь он, Леонид Борисович.
Вероятно, неформальные поручения поступали Юрию Владимировичу от Красина неоднократно, ибо в письме жене от 25 октября 1919 г. он особо указывает — «известный вам Ломоносов». И далее уточняет: «Он сейчас работает частью в моем комиссариате, частью же в других учреждениях»[1150]. Вполне допускаю, что Красин в тот момент действительно считал профессора вполне лояльным по отношению к себе. Ломоносов, похоже, придерживался иного мнения: «На словах Красин ежедневно клялся мне в дружбе, но на деле…»
27 ноября 1919 г. Ломоносова, напомню, являвшегося с 10 октября председателем Высшего технического совета НКПС и с 23 числа того же месяца — членом Президиума ВСНХ, вызвал Ленин. Ломоносов, если верить его воспоминаниям, так сформулировал свою программу восстановления движения: «Воссоздать порядок можно только с мест. Народный комиссар должен выехать на наиболее ответственные линии и ехать со скоростью километров 100 в день, организуя, расстреливая и прикармливая»[1151].
Совершенно не стесняясь в средствах и не считаясь с нехваткой исправного подвижного состава, Ломоносов в 1919 г. оборудовал для подобных поездок собственный состав на царский манер. Охрана его личного поезда состояла из моряков. Возглавлял ее богатырского телосложения матрос Семен. Ломоносов, не смущаясь, говорил, что Семен подстраивал устранение его противников, обставляя это как несчастный случай. Благо на транспорте тогда подобное не было редкостью. Чаще всего хорошо отужинавший и выпивший с гостеприимным хозяином шикарного салона на колесах гость попросту выпадал из вагона на ходу поезда. Но эти интимные эпизоды не помешали Ломоносову, вспоминая о том периоде своей гипертрофированной активности, скромно заметить: «Чека действует с бешеной энергией и еще больше запутывает дело»[1152]. Он знал, что говорил, ибо с конца января 1920 г., подпираемый авторитетом ЧК в лице самого Петерса, разъезжал по югу России в своем чудо-поезде, инспектируя дороги в отбитых у белых регионах. Однако у многих профессионалов проводимые им единолично решения, часто граничащие с самодурством, ничего кроме оторопи не вызывали. Результатом повышенной активности профессора становились хаос и дезорганизация. «Помпадуром и самодуром», к тому же неуравновешенным по характеру, называл его член коллегий ВЧК и НКПС В. В. Фомин[1153]. И это мнение разделяли многие. Хороший знаток паровозов оказался никудышным организатором.
