Впрочем, запасов воды пока хватало, но охрану бочек усилили, а дневную норму солдатам немного урезали. Самой большой бедой теперь виделись лошади, которых поить следовало обильно, и не объяснишь животному, что столь ценный припас надо беречь.
Помимо этого, обоз тащил с собой дрова, ведь на просторах Устюрта запастись ими будет совсем невозможно. Поленья выдавались строго ограниченно, хватало лишь на приготовление еды и поддержание немногочисленных ночных костров. Армия перешла на сбережение всего и вся. Генерал Ланжерон после долгого совещания с офицерами принял решение ускорить марш, сократив время стоянок. Теперь выступление начиналось, едва над горизонтом светало, и можно было бы идти без риска переломать ноги. Но остановку в самые жаркие дневные часы приходилось делать все равно. Нестор доказывал, что солдаты на марше под палящим солнцем будут терять влагу из тел быстрее и, в конце концов, обессилят гораздо раньше. Оптимизм внушало лишь предположение о продолжительности похода через негостеприимные места сроком не более десяти дней, кайсаки уверяли, что до нормальной воды такими темпами удастся дойти еще скорее.
Меня больше бесила необходимость надевать утром уже несвежую одежду. Воду к моей палатке доставляли все же чаще, чем остальным, но и ее хватало лишь на обтирание. Солоноватая, дурно пахнущая, она не смывала, а стирала пыль с тела, но не отбивала запах пота. Раздражение мое передалось и Александру Павлову, который больше не делал попыток получить близость, стесняясь и своих ароматов, да и к привалу все уставали настолько, что тут не до амуров. И пусть вез меня флегматичный «француз» Жан, кости и мышцы к концу дня у меня ломило нещадно.
Но не могу не признать, что суровый край радовал глаз своей жестокой красотой. Плоская, как стол, равнина, на которую поднялась экспедиция, пока еще цвела многотравьем, что позволяло кормить лошадей, но прямо на глазах растительность жухла. Старый кайсак сказал, что не пройдет и недели, как все это великолепий высохнет и будет годиться в пищу лишь верблюдам. А на четвертый день пути нам предстало совсем удивительное зрелище: прямо из ровной земли к небесам поднимались настоящие каменные столбы, но не сотворенные человеком, а созданные лишь капризами природы. Даже простые солдаты восхищенно пялились на красоту Устюрта, забывая об усталости и мучающей жажде.
– Здесь мы уже идем по старой дороге, – сказал кайсак, правя своего горбатого скакуна рядом с моим Жаном.
Алмат из всех «урусов» выделял именно меня, часто оказываясь поблизости. Старику льстил мой искренний интерес к здешней природе и образу жизни кочевников. Еще он вызнал, что главой всего похода являюсь я, и теперь проводник силился понять, как же такое предприятие могли доверить женщине. Будучи, конечно, магометянином, бывший караванщик с трудом осознавал такой выверт.
– Что за дорога, уважаемый?
– Здесь шел путь из Хорезма к устью Итиля и дальше в ваши земли. Потом Арал ушел, и купцы стали обходить эти места. Но и сейчас можно увидеть развалины караван-сараев, которые давали кров и воду людям и верблюдам.
– Что значит – Арал ушел?
Кайсак погладил седую бороду и рассказал:
– Это было не при моей жизни, но в памяти осталось. Море стало мелеть, великая Аму-Дарья прогневалась на грешников и свернула свои воды в Саракамыш. Море же стало мелеть, там, где была вода, даже стали селиться люди. Но и они, наверное, нагрешили, раз река вернулась, и вновь наполнила Арал, затопив их дома[3]. Но караванщики на эту дорогу так и не вернулись. Зато теперь большие железные телеги по дороге из железа могут вернуть сюда жизнь.
Еще за время пути я успела поругаться с Муравьевым. Полковник, обласканный властью, вдруг оказался неистовым либералом[4] и почему-то решил, что бравая графиня должна разделять его взгляды. Все мои попытки уйти от таких разговоров, провалились, и Николай Николаевич крепко обиделся в ответ на замечание, что все его идеи бессмысленны и пусты. Окончательно же нас рассорило упоминание полковником Павла Пестеля в комплиментарном тоне. Здесь я вспыхнула и наговорила про этого злодея столько гадостей, что исследователь стал бордовым, как свекла, пнул своего верблюда и ускакал, не попрощавшись.
А еще через день по армии разлетелась новость, что колодец, к которому ее выводили проводники-кайскаки, отравлен.
Конечно, того малого количества воды, которое давали источники в этой пустыне, для нашего войска было бы недостаточно. Ее использовали больше для нужд хозяйственных, вычерпывая до самого дна. Но само то, что в каменном зеве все любопытствующие углядели гнилые туши, не могло не настораживать. На следующий ночлег экспедиция обустраивалась так, словно уже находилась в осаде, и, надо отдать должное Ланжерону, это спасло всех от большой беды.
Нападение случилось на рассвете. Туркменская орда ошиблась дважды.
Во-первых, атаковать кочевники собирались сонных солдат, а те оказались готовы к бою, ведь спали роты поочередно. Во-вторых, установленный генералом порядок выдвижения с первыми лучами солнца привел к тому, что в момент, когда из-за холма выскочили чужие всадники, в лагере все были на ногах. И оказалось, что каждому офицеру известен его маневр.
Армия ощетинилась штыками и выплюнула первый залп, призванный больше не нанести урон врагу, а отогнать его.
Меня охранники силком потащили в самый центр лагеря и наказали не высовываться. Я же забралась на Жана, чтобы окинуть взором всю картину боя. Тимка поворчал, но стаскивать свою подопечную пока не стал. Впрочем, и туркмены сражения решили не принимать, откатились назад, оставив на предполье десяток своих товарищей. Кто-то из них шевелился, пытаясь выбраться из-под упавшего верблюда, кто-то уже затих.
– Ружей мало у них, – сказал Григорий. – По большей части лучники.
– Что может стрела против пули? – удивилась я.
– Их тут сотен пять, – не согласился охранник. – Стрелять будут чаще, а в таком количестве неприятностей принести могут много. Хотели налететь на спящих, ввергнуть в панику. По уму, надо бы им сейчас отступить.
Увы, планы на эту кампанию у туркменского военачальника били другими, и это подтвердил старый кайсак.
– Будут как падальщики вокруг кружить, пытаться жалить и бить отставших.
Наверное, сотни лет жизни в пустыне дали местным воинам нужный опыт, к которому русская армия оказалась непривычна. Поэтому с выходом сегодня пришлось задержаться, пока генерал решал, что делать. Я на этом совещании присутствовала, но лишь помалкивала, а полковник Некрасов предложил пригласить одного из своих проводников – киргиза. Ланжерон воротить не стал и раскосого джигита выслушал внимательно. По-русски тот говорил плохо, приходилось много раз переспрашивать, но вывод из его слов был очевидным: если сесть в оборону, то уже через несколько дней армия будет потеряна.
Туркмены, получив по носу в своей первой атаке, на изготовившийся строй не пойдут, а вот взять чужих солдат измором, беспокоящими уколами – в этом они мастера. Вода и еда скоро закончатся, но любой выход за фуражом будет пресечен со всей жестокостью.
Пустой оказалась и идея переговоров.
– Это йомуды[5], – коверкая язык, сказал киргиз. – Верные псы Рахим-хана. Кунграты[6] били их в Хорезме[7], йомуды били их, а сейчас нет более верных слуг у Хивы. Они не возьмут дань, господин.
– А что текинцы? – спросил киргиза Некрасов.
– Теке молчат, господин. Не верь им. Они шайтаны хуже йомудов.
– Текинцы – это тоже туркмены, Ваше высокопревосходительство, – объяснил полковник. – Йомудов ненавидят. Я пытаюсь заручиться их дружбой, ведь они ненавидят и узбеков, и персов.
– Господин, люди Баба-хана[8] Каджара делали недавно богатые подарки для вождей теке. Не верь им!
Некрасов нахмурился. Персия и Хива враждовали вечно, это он сам мне рассказывал, и успех похода по землям Хорезма планировался в том числе и по той причине, что персы не станут вмешиваться, если кто-то – даже ненавистные урусы – потреплют соседей-узбеков. А сейчас выясняется, что зависимые от хивинцев самоеды о чем-то договариваются с шахом.
