– Что ты знаешь о той стране, служивый?

Нестор уже провел острым ножом по животу, и туда я старалась не глядеть, чтобы самой не сорваться в истерику. Раненый застонал, опустил взгляд в попытке разглядеть, что с ним делают, но моя рука не позволила это ему сделать, заставляя смотреть мне в глаза.

– Индия. Зачем тебе туда?

– Интересно мне, барышня. Люди там другие, говорят, звери, птицы. Фрукты растут такие, каких не ел никогда. Вернулся бы – никто и не поверил бы рассказам.

Я потянула за нить страха, ввергая солдата в тоску и печаль о несбывшихся мечтах. Никогда до этого не приходилось мне озарять таким осторожным методом, но какой-то особой разницы тут не было.

Тоска проистекает из страха.

Никто о страхах лучше меня ведать не может.

– Поход наш продолжится, и мы дойдем до Индии. Увидим деревья-пальмы, песок на берегу океана. Это такое море – вода до самого горизонта, а до другого берега тысячи верст. Но ты этого не увидишь, солдат.

– Не увижу, – всхлипнул раненый.

– Как тебя зовут, солдат?

– Антип.

– Лет тебе сколько, солдат?

– Двадцать семь.

– Молодой совсем, солдат. Как в рекруты попал? По жребию? Барин отправил?

– Нет, барышня, по карточке. Барин на откуп старосте оставил рекрутчину.

Суть системы, по которой в новобранцы попадали большинство крестьян, я до конца не понимала, знала только в общих чертах. Со всех дворов собирались списки обо всех мужчинах, и раскладывались в зависимости от количества их в семье. Чем больше – тем выше карточка. Когда приходило требование о том, сколько рекрутов деревня должна дать, служить отправлялись те, чей двор оказывался верхним в стопке, а карточка с ним перекладывалась вниз.

– Без обмана все было?

– Все честно, нам выпало, отец меня и выбрал. Я бобыль еще был, а братья уже с женками. Мне и вышло лоб брить[4].

Я краем глаза посмотрела, что делает Нестор и быстро отвернулась. Он уже залез чуть ли не двумя руками в живот бедняге и копошился в его внутренностях.

– Тебе сейчас страшно, солдат. Ты останешься в этих диких местах, а Индию увидят другие. А ведь и ты бы мог сам, своими очами.

Несчастный Антип взвыл. Но рыдал он не столько от боли, сколько о судьбинушке своей, и я била в этот его страх все сильнее. Слезы катились по рябому лицу, стекали на серую рогожку, которой был покрыт стол.

– А еще в Индии живут удивительные птицы – попугаи. Перья их как радуга, а некоторые из них могут повторять, что услышали от людей. Но ты их не увидишь, солдат.

Во взгляде раненого промелькнула злость.

– И живут там еще огромные звери, которых называют слонами.

– У них носы дли-и-нные! – проревел Антип. – Я картинку видел!

– Но ты их не увидишь, солдат!

– Не увижу!

– Не увидишь, солдат!

Нестор тихо выругался, и, кажется, в мой адрес, я даже отмахиваться не стала, а взяла рядового за привязанную к столу ладонь. Антип сжал мои пальцы и просипел:

– А вот и увижу! Душу продам, но выживу и увижу!

И ойкнул от моей легкой пощечины.

– Душа тебе не принадлежит, чтобы торговать ею, солдат! Не видать тебе Индии!

– А вот и видать!

– Будешь дергаться – точно не увидишь! – рявкнул Павлов.

И вся операция так и протекала теперь: Нестор ругался, что пациент его ворочается, рядовой орал, мол, слонов он точно не только увидит, но и потрогает, а то и прокатится на них. Я дразнилась, что никакой тебе Индии, умрешь в Хиве, озаряя этот страх раз за разом. Остальные нити фобий в душе Антипа истончились, он забыл про них совсем, крутясь мыслью только о далекой и недосягаемой стране, в которую так боязно не попасть.

И когда Павлов сказал, что все закончено, тело мое чуть не упало, полностью лишенное сил. Рана на животе рядового оказалась заштопана неровными стежками.

– Платье чинить я тебе не доверила бы Нестор.

– Сама бы иглу в руки и взяла, – огрызнулся тот. – Я ему и кишки шил еще. Теперь все в руках Мани. Заразы внутри точно нет, вычистил все. Вот ему на память.

Доктор кинул на маленький столик с какими-то склянками наконечник от стрелы.

– Выживет?

– Должен, – страстно сказал Нестор. – На том свете достану тебя, если помрешь, слышал?!

Солдат только кивнул. Лицо его покрылось потом, боль, о которой он забыл на время, вернулась.

– Лежать не шевелясь, пока я не скажу. Филимон, из еды ему даешь только отвар куриный, пока без мяса. Говно и мочу чтобы убирал сразу! Проверю! До ветру не вставать, под себя ходить, понял?

Выйдя из операторской, Павлов направился к рукомойнику, у которого теперь яростно оттирал дрожащие руки. Операция далась ему нелегко.

– Не знаю, как ты это сделала, Саша, но я впечатлен. По науке он должен был умереть от жуткой боли во время операции, а вместо того злился и кричал об этой чертовой Индии. Ты можешь заставить забыть?

– Нет, что ты. Я заставила его бояться именно того, о чем он говорил. И этот солдатик и думать не мог больше ни о чем. Забыл даже о боли.

– Звучит жутковато, но действенно оказалось.

Нестор потянулся, сбрасывая напряжение из мышц. Уже совсем стемнело, в госпитале зажгли множество масляных ламп.

– Ответь мне на два вопроса, милый друг, – сказала я. – Как ты так быстро наловчился бонтонно разговаривать, а? Беглый крепостной, а еще немного, и по-французски болтать будешь.

– А, тут никакой тайны, – отмахнулся Павлов. – Читать научили в детстве, я же дворовым был. Старый барин со скуки нас заставлял даже спектакли играть. А второй?

– Что за запридуха, и почему этот солдат так возмутился?

– А, это…

Нестор смутился и даже покраснел, что было видно в неровном свете масляных огоньков.

– Водку так называют, но еще.. Запридух – это член мужской, но короткий и толстый.

Я расхохоталась.

Да уж, слова доктора получились двусмысленными.

[1] Човдуры – одно из древнейших туркменских племен, считающееся некоторыми прародителем тюркских народов.

[2] Ловиц Товий Егорович – русский химик немецкого происхождения. В 1796 году первым в мире получил чистый этанол, перегоняя полученный из древесины спирт над поташом.

[3] Пиять – мучить.

[4] Отобранным рекрутам выбривали голову наполовину ото лба, чтобы не сбегали. Признанным же негодными к службе выбривали затылок, чтобы их не «подсунули» повторно.

Стену хивинцы сумели все же взорвать. Произошло это спустя еще целую неделю, каждый день которой сопровождался новым штурмом. Такого яростного, как первый, больше не было, вот только раненые и убитые все равно печалили умы и сердца защитников. Потери были невелики, если считать от общего количества экспедиционного войска, но каждая из них отдавалась болью в моей душе. Узбеки теперь действовали осторожнее, старались прикрываться сплетенными из лозы фашинами, кои хотя от пули не спасали, однако стрелкам нашим мешали.

Все эти атаки, как оказалось, прикрывали единственную цель – устроить в основании стены нишу, в которую хивинские минеры заложили порох и подожгли его. Пусть взрыв и не вызвал большого обрушения, но кладка из старого кирпича в этом месте заметно осела, грозясь рухнуть в любой момент. Неприятность сия никакой паники среди солдат не вызвала, больше голосили от страха укрывшиеся в крепости местные узбеки и евреи. Им, если Ичан-Кала падет, пощады не будет.

Артиллерии у хана не осталось никакой, все, что могло метать пусть даже самые маленькие ядра, полковник Петров выбил начисто. Зрелище, когда вражеская пушка вдруг слетает с лафета, пораженная метким выстрелом, радовало всегда.

– А можно из такой еще палить? – спросила я Алексея Сергеевича, рассматривая, как хивинские топчу уносят поврежденное орудие куда-то в тыл.

– Я бы не советовал, – ухмыльнулся полковник. – Даже если она еще внешне целая, то никто не скажет, есть ли внутренние трещины. Взорваться при выстреле может в любой момент, убьет и покалечит всех вокруг.