Глава 1

– Анатоль, да уйдите же, наконец!

– Александра, позвольте же остаться еще на часок!

Навязчивый кавалер стоял передо мной в костюме Адама, из украшений на нем был лишь вздыбленный уд, однако никакого желания продолжить амурные утехи он не вызывал. Я уже собиралась приложить прилипчивого любовника талантом, но тот, очевидно, почувствовал неладное и, вздохнув, принялся одеваться.

На душе было мерзко, тело, жаждущее благодати, Анатоля отторгало, и мне до сих пор удивительно, чем он смог так привлечь к себе внимание, что вчера после приема у Шарлотты Убри, в девичестве графини фон Ферзен, я потащила этого хлыща к себе. Танька, отворившая в ночи двери, сделала такое лицо, словно съела лимон целиком, и ведь оказалась права. Анатоль Висленев оказался мужчиной пустым, склонным к глупым шуткам в постели, а еще так гордился размером свое хера, что, казалось, женщина ему была нужна только для высказывания своего восхищения этим отростком. Как результат ночи: благодати я не достигла, между ног все болит, и хочется тщательно вымыться.

– Ушел, бестолочь, – пробубнила горничная. – Вставать будете?

– Буду, – рыкнула я. – Надо было его выгнать еще в ночи.

– Надо было его сюда не тащить, – проворчала Таня. – Душ?

Душ. После памятного разговора с Корнилием Евстихеевичем работы по обустройству принадлежащего ему здания были осуществлены в кратчайшие сроки, и дом Мижуева стал символом научного прогресса. В углубленном подвале обустроили топочную с большой паровой машиной, от которой по трубам подавалась холодная и горячая вода, а зимой по особым настенным грелкам бежал едва ли не пар, отчего в квартирах стало непривычно тепло. Ушла вечная сырость, исчезли и следы вечной беды петербургских апартаментов – плесени. Жильцы, изначально сокрушавшиеся о неудобствах в связи с ремонтом, в первые же холода отметили как комфорт новшества, как и то, что болеть стали реже. Но одна придумка остается пока исключительно в моем пользовании – устройство из двух кранов, в котором вода смешивается, и не надо набирать лохань для умывания. Управляющий мастерскими Вяжницкий просил не рассказывать широко об этом изобретении, пока он не оформит привилегию[1]. Завод уже разросся, занимая теперь половину земель между Карповкой и Невой, не считая больших паровозных корпусов под Гатчиной, и не ограничивался теперь только паровыми машинами. Отдельный оружейный цех под тщательной охраной терялся среди свежеотстроенных кирпичных коробок, где выпускалась «всякая всячина», как метко выражался Степан Иванович.

– Худо мне, Танька, – горько сказала я служанке.

Девка вздохнула и вдруг погладила меня по голове. На глазах ее выступили слезы, и уже через мгновение Танька рыдала у меня на груди.

– Вот ведь несправедливость какая, барышня! Не по-людски так поступать!

Она имела в виду отнюдь не мои постельные упражнения с малознакомыми кавалерами, в которых я старалась забыться. Служанка горевала по Сержу Фатову, тянущему сейчас службу в жаркой Астрахани. Последнее письмо пришло от гусара три недели назад, и он сообщал «любимой своей Сашеньке», что его эскадрон переводят в ханство Кубинское в его столицу – город Кубу[2]. Там до беспокойной границы с Персией – рукой подать, и мысли об опасностях, подстерегавших Сережу, не давали мне покоя.

Сам он в письме сохранял свой веселый нрав, со смехом описывая отношения с сослуживцами, которые никак не могли определиться в своем мнении о гвардейце, волею судьбы и высочайшего распоряжения закинутом в армейскую часть, но при этом из гвардии не разжалованном. Тем более что случился любопытный казус, ведь его чин штабс-ротмистра соответствовал армии майору, и это создавало определенные сложности в субординации[3].

Наверное, повеление Павла Петровича, отправившего моего гусара на самые задворки Империи, я так и не простила Государю. Нет, по-прежнему оставалось мое безграничное к нему уважение и преданность, но та легкость, с которой правитель решил судьбу двух сердец, до сих пор отдавала щемящей болью. Готова ли я была тогда принять предложение Сержа? Скорее нет, но это были бы наши с ним дела. А сейчас моя доля – служба и мимолетные увлечения, скорее призванные помочь забыться. Одно время верным спутником мне стала бутылка вина, пока однажды Танька не устроила форменный скандал с обещаниями выкинуть не только все спиртное из дома, но даже бокалы.

– Лучше уж с Вашей этой лабутой кувыркайтесь[4]!

Это девка о Марго Аммосовой. После событий двухлетней давности Таня мою подругу едва ли не полюбила, но – время не только лечит, еще оно стирает доброе отношение, если натура на дух не переносит «эту шалаву».

– Может, я с тобой хочу, – давно хотела сделать такую провокацию и посмотреть на реакцию служанки.

Танька – существо странное. Вроде как из крепостных, образования никакого и не было, да и по воспитанию патриархальному, в строгости церковной и общинной – щиколотку обнажить на людях грех. Однако с благородными держаться умеет достойно, книги привыкла читать, что не всякий студент сочтет необходимым. Но всему есть пределы, тем удивительнее была ее реакция.

Горничная побледнела, зажмурилась и пискнула:

– Ежли Вам от того легче будет, так и пускай! Грех отмолю потом!

Я расхохоталась, схватила Таньку за плечи и покрыла ее щеки поцелуями. Она попервой сжалась, но поняла, что лобзания эти не от страсти, а дружеские и благодарные.

– Шутить изволите, Александра Платоновна! – с возмущением отмахнулась девка. – А я уж согласная была в блуд с Вами прыгнуть! Да ну Вас! Пойду завтрак греть.

Вот и пойми ее: то ли возмутилась моей выходке, то ли расстроилась, что оказалось это лишь розыгрышем. Но скорее первое, конечно.

Танька дулась еще с пяток минут, потом оттаяла и накормила свою барышню от души. Сегодня предстояло большое собрание в Министерстве внутренних дел, и когда удастся отобедать – одному Мани известно. Я с особым тщанием отнеслась к выбору наряда, ведь несмотря на все мои заслуги встречать будут по одежке. Негоже графине и перворазрядной промышленнице явиться в чем-то слишком простом, но и африканским попугаем выглядеть не хочется. Одна деталь гардероба, правда, не подлежала обсуждению: чуть свободный короткий жакет, в котором спрятался «кутасов» образца 1820 года – совсем новый револьвер, выпущенный пока только в ограниченной партии. Эксперименты молодого инженера продолжались, и теперь он создал укороченный вариант второй модели с автоматическим взводом и прокручиванием барабана. Механику при этом постарался упросить, чтобы не городить мелкие и сложные детали. «Немцы любят изящество, но оно во вред надежности», – говорил Кутасов, и в целом я с ним была согласна. Самовзвод для женской руки оставался тяжелым, но можно оттянуть курок, тогда патрон сам провернется в камору, и останется только легким нажатием пальца послать пулю в цель. Калибр Семен тоже уменьшил, тем более что сейчас в «Курятнике» вовсю трудился профессор Гизе.

Фердинанда Ивановича заполучить оказалось ой как не просто. Ректор Дерптского университета совсем не горел желанием переезжать в Петербург для частной практики, но личная просьба Аракчеева, мое обширное письмо с условиями работы сделали свое дело. Увы, но прибывший в столицу не старый еще человек заставил ужаснуться: годы, проведенные им за химическими исследованиями, настолько подорвали здоровье Гизе, что первым делом я отправила его на излечение в Медицинскую академию. Врачи, получив такого пациента, схватились за голову, отказываясь давать хоть какие-то гарантии, однако в более-менее пристойное состояние привести его смогли. И теперь немецкий ученый готовил некий состав, способный не просто заменить дымный порох, но и существенно превзойти традиционный припас по всем параметрам. Осложняло сотрудничество только то, что по-русски Фердинанд Иванович говорит с таким ужасным акцентом, что не всякий ассистент его поймет, благо большинство инженеров в той или иной мере знают немецкий, так что общение через пень-колоду, но все же происходит.