И в этот момент мне показалось, что сегодняшний день станет последним и для экспедиции, и для меня лично. Попадать живой хивинцам категорически не следует, это я понимала прекрасно. Ничего хорошего меня точно не ждет. В благородство Мухаммада, легко казнившего парламентера, не верилось никак. Стало ли страшно? Наверное. В азарте боя страх никак не осознавался, скорее наоборот: хотелось ринуться в самую гущу схватки и рвать чужие тела голыми руками. Порывы эти сдерживало лишь то, что моя гибель подкосит солдат с большой вероятностью. Суровый фатализм пронизал мой разум сегодня.

Линия обороны будто бы натянулась, как толстая, крепкая нить, но сейчас готовая лопнуть от прилагаемого усилия. Пока еще отдельные ее волокна держались, растрепывались, однако вечно это продолжаться не могло. К чести воинства нашего, никто не бежал, не выказывал страха своего, но отрешение проступало на лицах. И мне казалось, причиной этого было не понимание того, что пощады никому не будет, а именно мужество русского солдата, его гордость и честь. И ведь кем был он в большинстве своем? Вчерашний крестьянин, выдернутый из своей деревни, из привычного уклада, отправленный на долгие годы служить царю и Отечеству. Но слава русского оружия, деяния предков, зарождали стальной стержень в нем, пропитывали саму душу. Разве может побежать он от диких узбеков, если дед стоял под ливнем прусских пуль при Цорндорфе? Позволено ли отступить тут, когда отец твой шел вперед под ядрами, громя французов Марата под Аустерлицем?

Поэтому и вздымали тяжелые ружья с острыми штыками солдаты сейчас с яростью, но не отчаянием обреченных, но не сломленных. Сейчас я гордилась тем, что нахожусь среди этих людей. А они видели меня в своих рядах, и мышцы их наливались силами для новых ударов.

– Что-то происходит, – просипел Тимофей, оказавшийся снова рядом со мной.

Он показал на стену, где солдаты вдруг перестали колоть не видимых отсюда, но точно ползущих по лестницам врагов, а победно вскинули оружие к небу. Я даже не успела удивиться, как в основание пролома врубились всадники. Сложно было бы предположить кого-то иного в этих молодцах, облаченных в зеленые доломаны и того же цвета чакчиры[1]. Черные кивера с белыми султанами над ними, красно-зеленые вальтрапы[2], у некоторых – ментики[3] с белой опушкой: все это не оставляло сомнений в принадлежности кавалеристов.

– Павлоградцы! – крикнул кто-то из офицеров.

Мое сердце пропустило удар.

Павлоградский гусарский полк, форму которого я никогда не видела, но который стал мне родным.

Всадники уже очистили пролом и теперь работали палашами, прорубая себе дорогу к баррикаде. Появление их в тылу смыло с хивинцев их мистическую храбрость, и теперь вместо яростной, фанатично настроенной армии, они предстали голосящей толпой, панику которой совсем не требовалось поддерживать озарением. Люди падали под копыта коней, редкие попытки сопротивления встречались с холодной гусарской выучкой, большинство же принялось бестолково метаться, давя друг друга.

Во всей этой массе только два человека ясно видели свою цель. Первым был Мухаммад Рахим-хан. Он в этот миг понял, что проиграл свое царство. Дорога к этому была выстлана его коварством и предательством, пусть в собственных глазах все и могло выглядеть совсем иначе. Но пока еще правитель Хивы сейчас полагал воплощением всех бед, обрушившихся на Хорезм, графиню Болкошину. Он сумел привести в чувство с десяток воинов и, расталкивая остальных, решительно пошел в мою сторону, не спуская с меня взора.

Вторым оказался Серж Фатов, бывший сейчас на острие атаки. Свою возлюбленную он тоже заметил, и теперь его никто не мог остановить. Гусар будто обратился демоном войны, так что вокруг него образовалось пустое пространство: никто из узбеков не хотел оказаться на пути этого шайтана. И вроде как в такой давке подвинуться некуда, но удивительным образом от Фатова все разбегались.

Хан был ближе, и ненависть его просто давила. Мне вдруг пришло в голову, что прятаться за спинами других солдат на глазах у Сержа не пристало, и я выдвинулась вперед, резким движением скинув с плеча чью-то пытающуюся меня удержать руку. И готовность моя встретить Мухаммада сабельным ударом была велика. Рука приготовилась к бою, Серж очевидно не успевал к нему.

Ну, иди сюда, негодяй!

Хивинцы с ревом бросились к укреплению, я замахнулась, но в этот момент молодой еще пехотинец выкинул вперед ружье, и штык пропорол шею последнего хана Хорезма.

– Невместно, барышня, самой сходиться с таким умелым, – спокойно объяснился солдат, умело отбивая чужой клинок, чем воспользовался злющий Тимофей и поразил противника своим оружием.

– Ты хана убил, – сказала я, но смотрела в этот момент только на одну фигуру.

– Да хоть султана. За Вас, барышня, мы хоть императора английского на штыки поднимем.

Я уже не слушала.

Узбеки все больше бросали оружие, кто-то еще сопротивлялся, хотя бессмысленность этого была уже очевидна для всех.

Лицо Сержа было забрызгано кровью, он безуспешно старался оттереть ее жесткой перчаткой, но делал только хуже. Мне было плевать на это, я ждала, когда он подъедет ближе. И мой гусар не подвел: вскочил ногами прямо на седло и запрыгнул на баррикаду.

– Хорош, шельмец! – восхищенно крикнул один казак, увидевший такую вольтижировку.

Фатова подхватили под руки, чтобы не упал вниз, он же смотрел только на меня.

– Серж, Вы как в авантюрном романе пришли на помощь даме в самый последний и тяжелый момент.

– Саша, я подгонял полк, как только мог.

Какие-то люди стояли вокруг, шум от них доносился словно сквозь толстое одеяло. Серж осторожно взял меня за руку, и в следующий миг я сама обхватила его за шею и впилась своими губами в его – сухие, потрескавшиеся. Вместо их вкуса смешалась чья-то кровь, гарь, грязь, мои слезы, но сейчас это было совершенно неважно.

– Ты пришел, – ревела я, оторвавшись от поцелуя. – Я и представить себе не могла такое, но ты пришел.

Рядом вытирали скупые слезы ничего не понимающие солдаты, рыдал расчувствовавшийся генерал Ланжерон, а я целовала щеки своего Сержа, не обращая внимание ни на кого. Где-то еще продолжался бой, но это было уже в каком-то другом мире.

[1] Чакчиры – шаровары, сужающиеся к голени.

[2] Вальтрап – суконная накидка по седло.

[3] Ментик – короткая куртка

Конечно, мы с Сержем не вылезали из постели следующие два дня. Конечно, это преувеличение, ведь происходящие события не позволяли полностью отдаться наслаждению друг другом. Во всей этой ситуации к нашим постоянным уединениям все относились с пониманием, и только Александр Павлов ходил смурнее тучи. Благо его постоянно отвлекал другой Павлов – Нестор, тягавший кавалерист-девицу на перевязку: вражеская сабля рассекла мясо на ребрах и глубоко порезала правую грудь. Еще бы чуть-чуть, и отделила бы ее от тела. Сами Павловы мрачно шутили, что неведомый хивинец чуть было не исполнил мечту Александра по превращению его в мужчину. Не до конца, но все же.

Фатов на необычного моего воздыхателя смотрел искоса. И сразу заявил, что в утехах с его или ее участием видит срам, Господу явно противный. Я только рассмеялась и положила голову на голый живот своего возлюбленного. К этому моменту уд Сержа привести в боевое состояние не смог бы никто, расстарались мы на славу. Яэль сидела в соседней комнатке и краснела, слушая наши крики. Она все еще страдала по убитому капитану Вилкову, а мне призналась, что лишилась с ним девства, будто это было тайной в крепости! Это, конечно, могло создать проблему, однако Бог миловал, и в урочный день девушка пустила кровь, а, значит, не понесла. В противном случае даже отец Михаил оказался бы в затруднении, ведь признать отцом ребенка покойного офицера было бы сложно, учитывая обстоятельства.

– С жидовочкой-то ты не грешила? – спросил Серж.

– Господь с тобой! У нее любимый погиб только что, сама она веру сменила на днях в его память в том числе!