[3] Чередить – проказничать

Любой армии надо платить, это непреложный закон. И если войско европейского государства могло себе позволить задержать жалование, уповая на дисциплину солдат и тот факт, что их кормят и одевают, то в этих диких местах для правителя все обстояло сложнее.

Казна хана в настоящий момент была учтена и перепакована интендантами, которые уже считали ее своей. Если так подумать, то Мухаммад сейчас имел с собой только то, с чем выехал из своей столицы несколько дней назад. Что-то успели утащить слуги, бежавшие из дворца вместе с его женами и наложницами, но это сущие гроши.

Помимо прочего в хивинском войске наблюдался если не голод, то его предвестник, ведь и припасы достались нам вместе с крепостью, а дома горожан были разграблены в первые же дни осады. Наладить подвоз продовольствия почему-то никто не спешил.

Поэтому и неудивительно, что в какой-то момент полыхнуло восстание. Что там точно произошло, никто тут, конечно, знать не мог, ведь лазутчиков послать в стан врага было решительно невозможно. Но не порадовать этот переполох нас не мог. В кварталах Хивы разыгралось настоящее сражение, в котором сложно было определить, кто за кого, и генерал Ланжерон не стал упускать своего шанса. Южные ворота споро избавили от запоров, первыми из них вырвались застоявшиеся казаки. Врукопашную вступать им строго запретили, однако даже тот залп, что они сделали во фланг дерущимся узбекам, усилил общую суматоху.

Следом выступила инфантерия, ударившая сначала огнем, а затем и штыком. В этот момент важно было не потерять управление сражением. Офицеры следили, чтобы никто из их подчиненных не увлекся в атакующем порыве, ведь затеряться среди узких улочек – проще простого. Солдаты очистили от противника сразу четыре квартала, что расположились ближе к стенам, пушкари заложили в глинобитные здания заряды с порохом из ханского арсенала – ни на что другое большая его часть оказалась не годна, вот тогда и прогудел сигнал к отступлению. Плутонги в полном порядке скрылись в воротах, а домики рассыпались в султанах взрывов.

– Прелестно, – бил себя перчатками по ладони Ланжерон. – Было бы у нас больше сил, то приказал бы устроить полный разгром. Но нет, опасно.

На мой взгляд, и так получилось добиться отличных результатов: предполье существенно расширилось, сколько-то десятков воинов из армии хана теперь не представляли угрозы. Мухаммаду для наведения порядка потребовалось целых три дня, после которых он вновь запросил переговоры. Гонец от хорезмшаха ждал битый час, пока я, Александр Федорович и полковник Некрасов совещались, решая, принимать ли это предложение. Генерал был не против еще раз поговорить, а вот мы с «интендантом» выступили резко против.

– Хан показал свою коварную сущность, убив парламентера, – настаивала я. – Голова бедного Муравьева по сей день мне снится!

– И обманет он нас в очередной раз, – соглашался Некрасов. – Нет ему веры, а надобность у хана одна – выманить нас из-за стен.

– Но мы же не будем сидеть тут целый год! – воскликнул Ланжерон.

– Я бы поставил куш на то, что времени у Мухаммада две недели максимум, Александр Федорович. Жрать его солдатам уже нечего, платить нечем, жители разбежались. Он показал слабость, поэтому и выходов у него два: разбить нас на марше или взять Ичан-Калу штурмом. Для нас его успех не имеет никакой разницы, судьба будет печальна. Но тут мы в сильной позиции, а в поле… сами же понимаете.

Итогом стало послание Махуммаду, в котором генерал русской армии высказал свое презрение правителю Хивы за его жестокость и коварство, а требования, высказанные ранее, ужесточил условием, по которому хан должен был стать заложником на всем пути следования экспедиции до Бухары.

Конечно, принять такое хорезмшах не мог никак, да и у меня были сомнения, что кого-то из его министров остановило бы присутствие господина от прямой атаки. Ведь в пылу боя хан мог и погибнуть, и тут для алчных до власти сановников открылись бы обширные возможности. Мои догадки подтвердил и полезный Алмат – настоящая кладезь сведений о местных нравах и политике.

– Рахим-хана ненавидят многие, – говорил старик. – Он мечом прошелся по човдурам[1], которые теперь служат ему, но только и ждут, как ударить в спину. Он покорил аральских узбеков, сделав их своими рабами. Он выгнал от Сыр-Дарьи моих соплеменников кайсаков, и они только ждут, когда хан оступится.

Все это было интересно, но беду Мухаммаду сулило только в будущем. Радовало, что давно не появлялись туркмены, их бесстрашие и умение безоглядно бросаться в бой на меня произвело впечатление, и встречаться с ними в битве снова не хотелось. Сейчас же грустные хивинские солдаты вновь принялись рыть апроши к стенам Ичан-Калы. Им пытались мешать наши стрелки, вот только врагу явно помогал инженерный ум, сповадивший непривычных к осадным работам узбеков делать все по науке. Со стороны крепости откапывался бруствер, скрывающий работников от пуль, и дело продолжало двигаться. Печально было то, что никакого приличного рва вокруг не было, недоразумение вместо него давно осыпалось и представляло собой мелкую канаву.

Апрошей сейчас было сразу два, хотя с северной стороны работы шли совсем медленно. Но вот к западной части хивинцы копали с остервенением. Я спросила у одного из офицеров, что случится, когда эту траншею подведут к самой стене, а он пояснил:

– К стене не позволим, Ваше Сиятельство, так не делается, ведь тогда будет легко перестрелять. Смотрите: супостаты сейчас доведут апрош до последнего поворота и будут копать его уже вдоль стены. Суть его в том, чтобы штурмующие могли безбоязненно подойти к самим куртинам, оставаясь под обстрелом как можно меньше времени. Поэтому и начинают уже крыть сверху, чтобы спрятать перемещения.

– Но ведь штурм от стен мы отразим легко.

– Ох, Ваши бы слова – да Ему в уши! Врага надо бить, когда он подходит, тогда и картечь особенно полезна. Под саму стену стрелять сложно, особенно пушкам. И солдаты будут вынуждены высовываться, подставляться под пули. Хотя эти голодранцы больше стрелами. Вот не думал, что буду под стрелами стоять! Пренеприятно, скажу я Вам. Под пулями атаковал, под ядрами стоял, а вот эта древность раздражает. Никакой славы, чтобы сгинуть от палки острой!

Офицер оказался полностью прав в том, что апрош вплотную к стене так и не приблизился, зато прошел вдоль нее по всей западной стороне с поворотом на южную. Тогда работы остановились, и генерал отдал команду пребывать в постоянной готовности.

– Скоро будет жарко! – весело восклицал он, обходя простых солдат. – Жаркий денек предстоит, братушки!

«Братушки» с его прононсом звучало очаровательно и мило.

– Самый жаркий день будет, Ваше Высокопревосходительство, – отвечал ему седой унтер. – Ничего, охладимся к вечерку!

Но штурма не было еще два дня, и мне даже стало казаться, что хан так и не решится посылать своих людей в атаку. В таком успокоении я пребывала, пока не зазвучали тревожные горны. Им вторил грохот барабанов. Воины бросились к своим местам: кто-то на стены, кто-то к воротам, а часть плутонгов приготовилась сменять уставших или погибших. Меня никто не смог остановить от возможности созерцать атаку из этих самых апрошей, даже Тимофей лишь попросил быть осторожнее.

А зрелище было коварным. Из глубокой щели в земле выскакивали хивинцы, хватали приготовленные втайне лестницы и бросались к стене. Тут-то и стало понятно, почему офицеры так опасались сей фортификации: врагу оставалось преодолеть каких-то полсотни саженей, а не пятьсот, как ранее. Пространство перед куртинами вмиг заполнилось людьми в халатах, размахивающих саблями, а от домов уже выступили стрелки, готовые сбить любого высунувшегося из-за зубца. Артиллерия полковника Петрова оказалась почти бесполезна против штурмующих, поэтому взяла себя целью именно лучников и редких обладателей ружей.

Стрел, кстати, все привыкли опасаться больше пуль, ибо последние летели куда угодно, только не в цель, ведь выпускали их из разбитых фузей, помнящих еще времена Петра Великого. А вот забытое, казалось бы, оружие оказалось чрезвычайно опасным, и первые раненые уже потянулись в лекарскую палатку. Убитых просто сносили вниз и складывали под стеной. Таких было пока не слишком много, но и бой только начался. Команды офицеров уже почти не слышны были в грохоте выстрелов, криках солдат, зашедшихся в азарте, подбадривающих себя, орущих от боли, от страха, от ненависти.