– Эк Вы, барышня, визжите! Вот Георгий Семенович каждый день обливается и без бани, говорит, что здоровый дух от этого закаляется. И в мороз, и в жару. Со странностями он у нас, но добрый. Как сюда его назначили, так все в своих инспекциях, люду рабочему на государевых заводах жизнь легче делает. Любят у нас тут его.

Закутанная в простыню, я сидела в предбаннике и пила посредственный чай, зато плошки с вареньями пахли одурительно, на вкус же эта простая снедь оказалась достойной восхищенной поэзии. Наверное, после банного испытания мне любая пища показалась бы амброзией, но не буду обманывать: ощущение легкости и чистоты были чудесными. Пусть народ наш темен, ленив и беден, однако мудрость в нем есть, и грешно будет воротить нос от нее.

А когда мы вышли во двор, я увидела князя Волконского. Он голышом стоял возле заднего крыльца, и два дюжих казака переворачивали на него бочку воды, от которой так и веяло холодом! «Ох, хороша, зараза!» вопил военный губернатор, похлопывая себя по дряблым бокам и ягодицам. «Ох, Александр Васильевич, порадую я тебя в себе!»

– Это он так полководца Суворова поминает, – шепотом объяснила Глаша. – Барин наш считает, что дух Александра Васильевича в нем чуточку живет.

Не перестают удивлять меня люди.

_________________________________________________________________

Уважаемые читатели.

Я премного благодарен вам за ваш интерес к этому произведению. Написание этой серии требует от меня недюжинных усилий и изучения материала, чтобы в глаза не бросались анахронизмы, а многие персонажи имеют реальные прототипы в реальной истории. При этом я не хочу пытаться подделывать стиль и письма, и разговора начала XIX века, все же язык за два столетия изменился значительно, и выглядеть сегодня такое подражание будет тяжеловесным, а это все же развлекательная литература.

Делать эту книгу платной я не планирую, поэтому прошу вас оценить мои старания: комментарием, лайком: вам не сложно, а мне приятно.

Хорошего чтения!

[1] Средний Городок – сейчас Средняя Ахтуба.

[2] Слобода Владимировка – сейчас Ахтубинск.

[3] Переселение калмыков получило название «Торгутский побег». Первопричиной его была политика Екатерины II по ограничению ханской власти, экспансия крестьян-переселенцев и следующее за ним сокращение пастбищ. Падеж скота в 1767 году совпал с запретом продавать калмыкам продовольствие вне специально оговоренных мест, что вызвало голод, и наместник Убаши начал переход на историческую родину в Джунгарию. Попытки русских войск помешать исходу провалились, казахские отряды не могли выставить достаточно сил против 140 тыс. переселенцев, занимая грабежом отставших. Всего до Китая добралось около 70 тыс. калмыков.

[4] Битва при Мэчине – последнее крупное сражение в русско-турецекой войне 1787-91 годов, после разгрома в котором Турция была вынуждена запросить мир и подписала выгодный для России Ясский договор.

Конечно, в Оренбурге пришлось задержаться. И если поначалу меня злило то, что и Новый год, и Рождество пришлось провести вдалеке от Петербурга с его праздничными балами, приемами, украшенными улицами, то как-то незаметно для себя я смирилась и даже получила определенное удовольствие от сонного, но милого торжества в провинции.

Здесь не устроили празднество для всего города, не было салютов и горящих шутих, на льду Урала не построили ледяного дворца, однако было что-то такое уютное, исконно русское в торжественном настрое местных жителей, которые раскланивались с первыми встречными и с непосредственной искренностью желали счастья и божественной благодати. Крещенский сочельник отметился лютым морозом, что не помешало детишкам бегать за возимыми на санках горящими снопами соломы с криками «Митрофанушка горит!» – так провожали Святки, и картина эта была достойна быть запечатленной на картине. Увы, мне Мани таланта живописца не дал, других художников вокруг тоже не нашлось.

Рождественский вечер я провела в доме князя Волконского, где уже сложилась некая компания, часто собирающаяся там к удовольствию хозяина.

Первым в нее вошел Нестор, приведенный мной для осмотра старого генерала. Добровольные экзекуции с холодной водой Павлов осудил, попеняв Григорию Семеновичу на то, что возраст у него уже не юный, и сердечная мышца к резкой смене температуры уже не так добра. Князь расстроился, но все же выбил разрешение продолжить процедуры, при этом не переохлаждаться, отправляясь обязательно после обливания в тепло, но не кутаясь. Волконский же в ответ мучил врача расспросами о так любимых Нестором «маленьких организмах» и даже умудрился добыть где-то настоящий микроскоп! И пришлось господину Павлову раз в несколько дней радовать военного губернатора опытами с рассматриванием живых существ, глазу не видимых, и читать о них лекции. Итогом стало грозное распоряжение об обязательном поддержании телесной чистоты, мытье рук перед едой и кипячении воды перед употреблением. Полагаю, что исполнялось оно так себе, но в своем доме Волконский соблюдения правил требовал неукоснительно.

Полковники Кульмин и Петров в этот круг вошли как-то незаметно и естественно. Более молодой Федор Владимирович с шутливой галантностью принялся ухаживать за генеральской внучкой – миловидной, круглолицей Сашенькой. С ее матерью я даже оказалась знакома, хотя и весьма поверхностно. Ей принадлежал доходный дом на Мойке совсем недалеко от Зимнего дворца, а замужем она была за… главой Генштаба Петром Волконским, приходившемся ей очень дальним родственником из старшей ветви этого древнего княжеского рода. Правда, вместе они не жили уже более десяти лет.

Сейчас Кульмин весьма недурно аккомпанировал на пианино, а Сашенька, отчаянно фальшивя, вытягивала слезливый романс для услаждения слуха публики. Публика вежливо умилялась, хотя, наверное, как и я, с нетерпением ожидала окончания пытки. Голос у княжны оказался писклявым, совсем не сочетающимся с ее обычной манерой говорить. Но ей нравилось, и Мани ты с ним.

Полковник Некрасов. Николай Алексеевич походил на приземистую тумбу на кривых ножках, вряд ли сумел бы выстоять с саблей даже против мальчишки, на пистолеты смотрел всегда с испугом и брезгливостью, но умел внушить и страх, и уважение своим колючим взглядом. Как он сам сказал при нашем знакомстве: «Мое оружие – цепкий глаз, острый язык и остро наточенное перо». Формально он числился главным по интендантской службе, но все его сотрудники больше напоминали разбойный люд. Старались они как можно меньше попадаться на глаза, общались с начальником больше шепотом и часто приводили с собой кайсаков в пропахших лошадиным потом и дымом тулупах и лохматых шапках. Иногда после таких аудиенций Некрасов выходил довольный, но порой мрачнел, как осеннее небо, и бубнил себе под нос однотонный мотивчик. «Пу-пу-пуу…» – после такого музицирования полковник обычно запирался в своем доме и что-то яростно писал.

Сейчас Николай Алексеевич был расслаблен и вливал в себя уже пятый, кажется, бокал шампанского, оставаясь при этом подозрительно трезвым. Хотя при его небольшом росте, весил он, наверное, пудов семь[1], и хмельное пока битву с дюжим телом полковника проигрывало. Перед празднеством Некрасов шепнул мне, что на следующей неделе нам следует обстоятельно поговорить, ибо он уже готов предоставить все нужные сведения, которые для него в единую картину сложились.

Еще один член «клуба» – Муравьев Николай Николаевич. По приезду мне рекомендовали его как капитана, но в уже ушедшем году в знак признания его заслуг за путешествие в Хиву, офицер этот перепрыгнул сразу два чина и был произведен в полковники. Сведениями он обладал ценнейшими, но между нами как-то сразу проскочил холодок в отношениях, который никуда не делся и сегодня. В чем причина нашего взаимного неприятия, я уловить не сумела, но и сама ничего с этим поделать не могла, и Муравьев шагов для сближения не делал. Впрочем, миссии это пока не вредило, и по молчаливому обоюдному согласию все было оставлено так, как оно есть.