– Матушка Екатерина велела называть себя просвещенной самодержицей!

Рядом захихикал француз Ланжерон: с моего лица можно было бы писать аллегорию Изумления.

Мухаммад требовал переводить ему все, потому что его собственный толмач явно не справлялся: мэкал, как баран, и злился. Кайсак исходил потом, тараторя на двух языках и смотрел на всех уже умоляюще. Мол, господа переговорщики, переговаривайтесь уже!

– Я требую, чтобы ваше войско оставило мою столицу, – наконец, заявил хан.

– Мы и не собирались здесь задерживаться. Нам была обещана помощь, вместо этого последовало коварное нападение, – парировал Александр Федорович. – Слово было нарушено.

На бородатом лице Мухаммада заиграли желваки, он покосился на одного из своих сопровождающих, но говорить с ним не стал, опасаясь, что Алмат услышит и переведет.

– Мы готовы покинуть Хиву при условии, что армия будет обеспечена припасами, фуражом и порохом. Предоставлены кони и верблюды в требуемом количестве. Сопровождать нас могут только сотня всадников для наблюдения, если мы заметим ваше войско или любое другое ближе, чем в дневном переходе, договоренности отменяются, и я считаю себя в состоянии войны с Хорезмом.

Ланжерон чеканил требования, словно загонял гвозди в дерево.

Гроба.

Хан посмурнел. Очевидно, что принять такие условия он по каким-то причинам не мог, хотя для его положения они не были какими-то особенно тяжелыми. Он в самом деле обещал и право прохода, и припасы с фуражом, однако его солдаты напали на нас, а не мы на них.

– Я готов пропустить вас обратно на север, но без верблюдов и лошадей. Вы уйдете пешком, мои люди не тронут вас, вам дадут воду и еду.

Аслан сменил позу, устроив левую руку поверх правой, сжимавшей эфес шашки.

Слишком много фраз.

Надо разбить их.

– Хан Мухаммад, – обратилась я к правителю Хивы. – Правильно ли я поняла Вас, что вы готовы пропустить нас на север?

– Да, это мое слово!

Левая рука Аслана не пошевелилась.

– Ваши люди не тронут нас?

– Да, и это тоже мое слово!

Ладонь черкеса поднялась было, но вновь накрыла правую кисть.

– И Хорезм предоставит нам достаточно воды и еды, чтобы пройти Устюрт и вернуться в Оренбург.

– Да, белая ведьма, это так.

Аслан не пошевелился.

Я наклонилась к генералу и тихо сказала ему:

– На первый вопрос он солгал, на второй не до конца, но тоже ложь, третий вопрос – врет.

– И не сомневался в этом, но Ваша уверенность, графиня, дает больше поводов к дальнейшему. Благодарю. Черкес?

– Преклоняюсь перед Вашей догадливостью.

С охранником об условных сигналах мы договорились загодя, и предложил такую простую систему умный Гриша. Я только не до конца поняла заминку Аслана с приподнятой ладонью, но догадался Ланжерон, сделавший вывод из моих слов.

Обрусевший француз взглянул на хана с показным сожалением, будто расстроился от неудачи в попытке принести свет цивилизации туземцам, что отринули ее достижения.

– Ложь не красит тебя, хан, – жестко сказал генерал. – Ты не пропустишь нас ни на север, ни на юг. Твои люди не тронут нас, но по твоему наущению на безлошадный отряд нападут дикари. И, конечно, не будет никаких припасов.

В ответ на эти обвинения Мухаммад повел себя странно. Он не начал краснеть от гнева, не топал ногами, не кричал, обвиняя шайтанов в несправедливых оскорблениях. Рахим-хан отшатнулся от Ланжерона в ужасе. Его люди тоже побледнели от страха, так что я с трудом сдерживалась, чтобы не добавить им своего Света.

Рано.

– Нам нужно на восток, и мы пойдем на восток, – продолжил Александр Федорович. – И мы пойдем на своих условиях. И пока ты, хан, не примешь их, мы будем отдыхать в твоей столице. И никакие англичане, которым ты продал нас, не помогут тебе ее взять.

И, кажется, генерал вновь попал в цель, потому что Мухаммад сделал шаг назад и…

Упал, запнувшись о ногу своего неумелого толмача.

На глазах всего своего войска хан Хорезма шлепнулся сначала на афедрон, а потом завалился и на спину. Шапка слетела с его головы и покатилась по пыльной земле.

Со стен грянул хохот, а вот с противоположной стороны послышались вопли ужаса. Я испугалась было: сейчас узбеки решат, что их правителя подло убили на переговорах, и начнут стрелять, но опростоволосившийся Мухаммад быстро вскочил и крикнул Ланжерону:

– Я возьму свой город обратно!

И добавил еще что-то, что Алмат не смог перевести.

– Это что-то из их кунгратского наречия, – развел руками кайсак.

– Значит, следующий разговор будет не словами, а свинцом, – ответил Александр Федорович.

Узбеки развернулись и быстрым шагом направились к своему войску, не следовало бы задерживаться и нам. Ведь как только хан и его люди окажутся вне досягаемости русских ружей и пушек, хивинцы вполне могут попытаться нашпиговать чужое посольство пулями и стрелами.

– Ваше Высокопревосходительство! – крикнул Муравьев, все переговоры молчавший. – Это ошибка! Рахим-хан – человек чести и высокой культуры! Он привечает поэтов, художников, он не может обманывать нас!

– Полковник! – генерал повернулся к нему со злостью на лице. – Вам мало доказательств? Забыли бой у Аму-Дарьи? Нас хотят зарезать, как Бековича! Хан врет!

– Позвольте мне поговорить с ним?

Ланжерон посмотрел на меня.

– Это опасно, – отрезала я.

– Поддерживаю мнение графини, – ответил Некрасов. – Сила манихеев подтверждает ложь.

– Позвольте мне поговорить с ханом! – с жаром выпалил Муравьев.

– Да делайте, что хотите! – в сердцах бросил Александр Федорович. – Жизнь Ваша, Вам ею и распоряжаться. В самом деле, не убьет же хан парламентера.

Полковник развернулся и припустил следом за Мухаммадом. Я посмотрела ему вслед, и захотелось по-простецки сплюнуть от досады. Но спина уже чесалась, будто бы на ней нарисовали мишень для хивинских пуль. Это же почувствовали остальные, и никто не захотел дразнить судьбу – все споро скрылись в воротах, которые солдаты тут же стали заколачивать толстыми досками и полосами железа.

Со стены же открылась правда, угаданная генералом: среди узбекских воинов промелькнуло несколько красных мундиров.

В этот день не было сделано ни одного выстрела, только одинокий всадник подъехал к воротам и бросил перед ними грязный мешок. Какой-то смельчак из рядовых обвязался веревкой, и его спустили вниз, чтобы он подобрал «подарок».

Внутри оказалась голова полковника Николая Николаевича Муравьева. Она пялилась из мира мертвых на живых остекленевшими, полными ужаса глазами.

[1] Мавзолей Саида Аллауддина был отреставрирован в 1825 году, то есть через четыре года после описываемых событий

[2] Поприще – дневной переход.

[3] Топчу – артиллерист в османской Турции

[4] Шурум-бурум – старье, тряпье, чаще так говорили об одежде.

– Дурной человек был, конечно, но спускать такое нельзя, – хмуро сказал Кульмин.

Он смотрел со стены на готовившиеся к штурму войска хивинцев. Нападение ожидалось еще ночью, но узбеки почему-то в темноте в атаку не полезли. Зато сейчас они голосили, придавая себе воплями смелости.

– Обычный он был, Федор Владимирович, – ответила я, стараясь не высовываться из-за фашины.

Нет-нет, да прилетали из-за ряда домов стрелы, слишком легкие для серьезного ущерба, но все же опасные.

– Фрондил он, либеральный склад ума имел, но офицером был добрым. Полагал, что любой человек по умолчанию – хороший, нужно только правильный подход и воспитание найти.

– Вот и нашел себе на голову.

Фраза получилась двусмысленной, учитывая, что голова полковника Муравьева сейчас находилась в крепости, а тело его – где-то в городе.

Александр Федорович корил себя за это страшное происшествие, что не остановил Николая Николаевича и позволил тому отправиться на встречу с Мухаммадом. Да, в тот момент он был раздражен словами полковника и дал разрешение на переговоры, повинуясь эмоциям. Вот только это его совсем не успокаивало. В армии известие о коварстве хана вызвало бурю гнева.