– Раздевайся и умойся сам, – шепот прозвучал, словно гром. – От тебя пахнет потом и порохом.

Сама же юркнула на кровать. В темноте штабс-капитана было еле видно, но заметно, что руки его дрожали, когда он расстегивал доломан. Да так, что солдатский «Георгий»[1] звенел на подвеске. Свои небольшие груди Павлов сперва прикрыл, но потом решительно выставил напоказ.

Пусть это были не налитые шары, как у Марго Аммосовой, но я невольно восхитилась упрямством этого человека, который многие годы утягивал данное природой тугими повязками, чтобы выдавать себя за мужчину – сначала казака, а затем и улана.

Пока штабс-капитан плескал на себя воду, мне в голову лезли странные мысли, касательно человеческой сущности. Вот передо мной борется со стыдом Надежда Дурова, считающая себя Александром Павловым. Что происходит в ее голове? Господом заведено, что есть мужчины, и есть женщины, и все отличающееся – это уродство для показа толпе на потеху. Что же с ней? Болезнь разума? Или следствие воспитания?

Та часть истории кавалерист-девицы, которая стала достоянием общественности, утверждала, что папенька юной Нади и не скрывал своего разочарования в том, что на свет явилась дочь, а не сын. Возможно, недовольство его было столь велико и не скрываемо, что в какой-то момент девочка сломалась от такого напора, стремясь заслужить родительскую любовь странной игрой, которая из игры стала частью внутренней натуры. Можно ли это исправить? Мани ведает, но вот надо ли? Александр отвык от женской роли, и даже лицо его приобрело резкие черты, даме совсем не идущие. Да что там говорить, если я сама сейчас принимала эту странную персону с интересом именно потому, что она застыла где-то посередине между Адамом и Евой, поэтому чуть ниже живота у меня сладкая истома.

Но счастлив ли Александр Андреевич Павлов?

Не уверена.

А тот закончил приводить себя в порядок и кинулся в любовь, как в бой. Покосился на дырку от пули у себя над головой и впился в мои губы. После долгого поцелуя штабс-капитан словно взбесился, начал покрывать лобзаниями все мое тело. Неумело, но страстно, боясь, что в любой момент я могу его оттолкнуть, потребовав прекратить. Но нет, мой разум и сам уже потерялся от такого напора, руки направляли чужие губы туда, где они сейчас требовались: грудь, живот, снова грудь, бедро.

Я вырвалась из-под Александра, не дав ему испугаться, укусила за темный, большой сосок и кинула одеяло на землю между кроватями. Туда же повалила его и накрыла своим телом, целуя, подставляя шею.

Безумство наше продолжалось не меньше часа, когда мы почти одновременно застонали, сдерживая крики. Александр слез с меня и перевернулся, чтобы лечь головой к голове. Я поцеловала его, и штабс-капитан хихикнул:

– Наши соки смешались на наших губах.

– Неприятно?

– Нет, что ты! Еще вчера представить себе не мог, что способен на такое непотребство.

– Господин обер-офицер! Вот сейчас ваша дама обижена! – шутливо изобразила я гнев.

– Приму любое наказание.

И он дернул пятками, изображая, будто докладывает на плацу перед старшим по званию.

– Я подумаю!

Александр помолчал и голосом, полным стеснения, добавил:

– Все же я так жалею, что не мужчина в полном смысле этого слова! Что Господь дал мне тело не самой красивой женщины. Может, есть какие-то приспособления…

– Конечно, есть, – усмехнулась я. – И французы мастера на рукотворные херы, а уж японские я видела – просто произведения искусства. Но тебе, Саша, дано то, что дано, и надо уметь получать все это этого. Впрочем, разговор это пустой сейчас.

Стало прохладно, и первое, что попалось под руку, был павловский доломан, которым я и укрыла нас. Стемнело уже окончательно, не видно было ни зги, но пальцы наткнулись на маленький крест.

– За что ты получил эту награду?

Штабс-капитан лег на спину, и я прижалась к нему, положив голову на плечо. И слушала, как часто стучит чужое сердце.

– За дело при Готтштадте. Беннигсен вывел нас прямо на корпус Нея, оторвавшийся от основной армии. Бой начали еще в темноте, жарко там было, ох жарко! Думаю, должны были мы тогда быть битыми. В первый день сражения могли додавить французов, но генерал наш смалодушничал, не отправил отряд, чтобы закрыть переправы. Тогда бы Ней очутился в ловушке. Но Беннигсен приказал прекратить атаку и устраиваться на отдых. А утром Ней был готов, позиция у него была для обороны крепкая. И если бы Багратион выполнил приказ, то не знаю, что бы произошло. Но князь проявил своеволие, чем всех нас спас.

– И что же он сделал?

– За спиной генерала отдал приказ Раевскому оставить деревню, в которой его поставил Беннигсен, и оседлать вторую переправу. И это решило исход! Французы так и не перешли Пассаргу, Ней был разбит подчистую! И Марат отступил! Не рискнул дать бой на переправах! Не знаю, как бы война пошла, если бы большой корпус сумел выйти нам в тылы[2].

– А ты?

– А я вынес под пулями и саблями нашего раненого командира. За то потом Император и явил милость крестом этим.

Я помолчала, а потом спросила:

– Сложно тебе так?

Павлов вопрос понял, но ответил не сразу. Мне даже показалось, что он отмолчится, но штабс-капитан сказал:

– Сложно, Саша. Таких, как я, и нет ведь. Бывают содомиты-мужчины, бывают женщины, которые любят женщин. А я вот – мужчина в женском теле. Господь полагает содомию грехом, но я себя грешником не считаю. Вокруг говорят, мол, Надька Дурова – сумасшедшая. Может, и так. Отец хотел сына, а появилась на свет дочь. Наверное, любил он меня, но сколько же я выслушал в детстве про то, что обрушил его мечты! И с младого возраста примерял на себя мужскую роль, что и стал считать себя не Евой, но Адамом. Когда выдали замуж, думал, найду успокоение, но муж был нелюбим, ложился с ним, задыхаясь от отвращения. Родил…а сына даже. А после влюбилась в казачьего есаула, сбежала с ним и пряталась под видом денщика. Вот только когда меня разоблачили, он ни словом не вступился. Так и умерла Надежда, и появился Александр. К мужчинам тянуть перестало, к женщинам и не начинало. Жил сам для себя и для славы воинской. Пока тебя не встретил.

Я повернулась к Павлову, стараясь в темноте разглядеть его лицо. Сквозь плотную ткань палатки не пробивался ни свет луны, ни отблески звезд.

– Ты же понимаешь, что нет у нас с тобой будущего?

– Из-за гусара твоего? – дрогнувшим голосом спросил Александр.

– И из-за него тоже. Но главное – не примут люди такой марьяж, даже несмотря на то, что я манихейка. Нет, помолчи! Ничего не поменяется от того, что ты вере своей изменишь. Люди будут и за спиной, и в лицо смеяться, сам озвереешь. Давай спать, а то опять пальба будет.

– Не будет. Банда туркмен налететь пыталась, отогнали их, казаки в преследование пошли. В проводники взяли десяток киргизов, чтобы в засаду не попасть.

Утром удалось узнать подробности ночного нападения. Генерал Ланжерон неукоснительно требовал выставлять караулы, и это спасло экспедицию от больших бед. Разбойники были замечены дальним дозором, который поднял тревогу, и дежурная рота отогнала чужаков выстрелами. Отлично показали себя мои ружья, с их помощью удавалось вести столь частый огонь, что, казалось, в бой вступила целая армия. Туркмены потеряли убитыми двоих, задетых случайными пулями, а казаки преследовали их еще пяток верст, но в темноте решили возвращаться.

Тем не менее теперь войска шли боевым порядком, с пушек сняли чехлы и припасы к ним везли рядом. Боковые дозоры постоянно отлучались на высокие холмы, обозревая окрестности. Кайсаки вывели к первому колодцу, но воды там оказалось мало, и качества она была дурного. Нестор своим талантом проверил добытую жидкость и настрого повелел перед питьем кипятить. Он яростно объяснял генералу последствия употребления сей бурды в сыром виде, и бывший одесский начальник словам лекаря внял, пообещав отказать во врачебной помощи любому, кто вопреки указанию словит понос.