Но шагнули и через это. Пережили и Венгрию, и Египет.

Жизнь продолжалась.

Огромная.

Логически-неизбежная.

Жизнь...

Никритин наподдал ногой крупную сосульку, лежавшую на тротуаре.

«И все-таки «Жизнь», — он имел в виду свою картину, — это не плохо! Говорите, что хотите...»

Ему вдруг стало весело. На углу переминался, переступал с ноги на ногу продавец детских шаров. Зеленые, малиновые, они терлись, колыхались в связке — легкие, прозрачные шары.

Никритин остановился. Выбрал самый большой — малиновый. Расплатился. Намотал на палец бечевку.

В центре было людно, празднично, суетливо. Город оставался тем же и чуточку был иным. Ни флагов, ни лозунгов, ни транспарантов — а всюду праздник, праздник! Радость. Веселье. Нервная приподнятость. Торопились короткими шажками женщины с коробками тортов. Шествовали мужчины с авоськами, из которых многоствольными минометами выглядывали бутылки. Возвышалась, как не совсем прибранная невеста, елка на Театральной площади.

На тротуарах теневой стороны еще лежал снег и пахло зимой. А асфальт!.. Он уже превратился в бурое месиво под колесами машин. Пересекали его бегом, спасаясь от грязных ошметков.

Никритин вдохнул подсолнечный воздух, повернул назад. Хотелось есть. Он пошел по Дзержинской. Сухо терся о щеку шар. Здесь, на узкой улице, солнца почти не было. Оно отчеркивало желтым лишь карнизы. Копошилась на тротуарах ребятня. Протерли ледяную дорожку-скользянку и катались с разбегу. На своих двоих, на подошвах.

Шла навстречу девушка. Быстро, пружиняще, сунув руки в карманы пальто. Вдруг разбежалась, поводя плечами, и заскользила по узкому зеркалу, покачнулась. Никритин поймал ее, падающую, на руки. Расхохотался вместе с нею, поставил ее на ноги — и осекся: «Рославлева!..» Ну да, рядом же редакция...

Она отхохоталась и распрямилась, подобрала под меховую шапочку выбившиеся волосы.

— А шарище цел? Такой большой!.. — Она внезапно расширила глаза: — Вы? Вот здорово!.. Сколько собиралась к вам зайти, посмотреть ваши полотна... Все некогда... А ваш дядя, оказывается, работает у нас.

— Это я свинья: не пришел поблагодарить... — сказал Никритин и, смотав с пальца бечевку, зачем-то протянул ей шар.

Она подержала шар, облила его взглядом и повернула к Никритину лицо. Прищурилась. Заговорщицки, по-мальчишечьи.

— Давайте отпустим его?

— Давайте...

Шар взлетел и понесся — малиновый — в небо.

— Вы куда сейчас? — спросила она, все еще глядя на улетающий шар. Лишь голубятники смотрят так. Словно сами готовы взлететь.

— Никуда...

Не признаваться же, что направлялся в обжорку!..

— Нет, правда? — она обернулась к нему. — И Новый год — ни с кем?

— Ну... — Он замялся. Ни с кем... Что она имела в виду? Девушку? Компанию? — Особенно... ни с кем... — докончил он.

— Хотите с нами? — порывисто, как, наверное, делала все, спросила она. — С нами, журналистами? Мы едем в горы! Снега и звезды!.. Хотите?

— Да... но... надо же, видимо, внести какой-то пай? — нерешительно сказал он. — И вообще... удобно ли?

— Ну чепуха какая!

— Нет уж, незваным гостем я быть не хочу.

— Так я же вас приглашаю!

— Все равно...

— Ну, хорошо... — нетерпеливо дернула она его за рукав, потянула за собой. — Забежим ко мне, я предупрежу дома, а потом разберемся. Купите что-нибудь на обратном пути.

— Мне тоже надо бы предупредить... — вспомнил вдруг Никритин об Афзале.

— Позвонить вы можете?

— Позвонить?

Верно. Можно ведь Фархаду звякнуть в клинику. И телефонная будка здесь же, на углу.

Никритин втиснулся в узкую будку и припал на плечо. Медлил. Слишком многое всколыхнула эта встреча. Бегство от Инны Сергеевны... ее предсказание, странно сбывшееся... Странно, перекошенно, как в разрезанных и сдвинутых полотнах Пикассо... Тата! Звездные ночи Таты... и хмурое утро ее... А до этого — та фантастическая ночь: жирное пламя, отсветы на стремительном лице Рославлевой...

Мелькнули в окошечке будки ее удивленно-выжидающие глаза. Никритин вынул монету и опустил в аппарат.

— Да! Слушаю... — зажужжала трубка, словно в ней билась осенняя муха.

— Фархад? Слушай... Извинись перед своими и перед Афзалом... Я сегодня не буду дома. Ты меня слышишь, понимаешь?

— Слышу. Но не понимаю. Ты что — с женщиной?

— Да. Но какое это имеет значение? Я — с человеком! И не могу иначе...

— Понятно... — ехидно жужжала трубка. — Потерял одну, так пять найду?

— Ты, медик! — обозлился Никритин. — Кроме физиологии, ты что-нибудь признаешь?

— Ну ладно... — примирительно сказал Фархад. — Передам. И Афзалу тоже. Желаю удачи!..

Никритин ругнулся, но в трубке уже набегали, подстегивая друг друга, торопливые сигналы отбоя.

Громыхал, как зонтик, крытый верх грузовика. Громыхал брезент. А под ним — смеялись, шумели, пели.

Ехали в горы. Умные. Острые на язык.

Никритин покачивался, втиснутый между Рославлевой и главарем «альпинистов» Юлием.

Покачивался. Помалкивал. Улыбался удачным шуткам. Многого не понимал. Как во всякой спевшейся компании, были здесь и свои словечки, свои остроты, свои песни.

Чем-то студенческим пахнуло на Никритина...

Приняли его хорошо, непринужденно.

— Не пожалеешь, старик! — прогудел баритоном высокий парень в очках, с непокрытой курчавой головой. — Год ныне — геофизический. Вперед, на лоно! — Протянув руку, он представился: — Юлий, но не Цезарь.

— А что — цензор? — сохраняя серьезность, спросил Никритин.

— Юлий Цензор!.. Браво! — Вокруг засмеялись: его приняли.

И вот громыхал тент, покачивалась машина, вразброд металась песня.

— Нравится? — придвинулась, спросила вполголоса Рославлева.

Никритин кивнул.

— Мы часто так ездим. С субботы на воскресенье.

— Уик энд?

— Пожалуй...

Никритин посмотрел в открытый сзади проем кузова. Уносилась, отставала дорога, мгновенно сужаясь в перспективе. Выскакивали и пристраивались к бесконечной шеренге, как солдаты по команде, стволы тутовника. Заснеженные. С обрезанными, скормленными шелковичным червям кронами. Было похоже, что деревья растут корнями вверх.

Натужно гудел мотор. Скрежетали шестерни передач. Сказывался крутой подъем.

Наконец машина совсем забуксовала и остановилась.

Стали прыгать на землю. Смеялись, хватались друг за друга, покачиваясь на занемевших ногах.

Двинулись вверх по снежной тропе.

Покалывал лицо горный воздух.

Темнота, словно набежавший сзади вал, настигла, обогнала, двинулась ввысь. Казалось, что не было звезд, и вдруг — высыпали, брызнули в глаза, будто включили их рубильником.

— Нина! Сеня! Не отставать!.. — покрикивал идущий впереди Юлий.

Стало еще темней. Только внятно светился снег, не отдавая ночи своей подкрахмаленной, подсиненной белизны. Горы, горы!.. Чимган...

Скользили ноги, заходилось дыхание. Никритин обернулся, протянул руку Рославлевой. Тащил ее, хохочущую, за собой. Изредка вспыхивал конвульсивный огонек спички: кто-то закуривал, передыхал.

Вершина...

Как-то и не заметили, что дошли.

Внизу — снеговая чаша. Снежная, в черно-синих залысинах теней, долина Большого Чимгана.

Ветер посвистывает в ушах, колышет разлапые ветви арчи — азиатской елки, древовидного можжевельника. Пахнет хвоей. У арчи она мягкая, плоская, не колючая... Прутье дикой вишни впечатано в неестественно глубокое, насыщенно-синее небо...