— Выступил и уехал, — ответил Муслим. — Заболел, э... Печень...
— Все свое тянул? — поинтересовался Бурцев.
— У перепелки одна песня... — кивнул Муслим.
— Попрошу организованно!.. — взвыл Чугай. — Кто хочет? Вы, Коршунов? Давайте...
У стола, теребя кепку, остановился слесарь-сборщик Коршунов. Синяя майка-безрукавка рельефно обтягивала его мускулистую грудь.
— Товарищи, что же это получается? — начал он ломким металлическим голосом, склонив лобастую голову и полуобернувшись к столу. — Я конечно, полностью согласен с Иваном Савельичем... Но пусть и руководство войдет в положение!.. Чугай говорит: шкурники. А что, мы из премий капиталы копим? Знает ли Чугай — сколько людей по частным квартирам живет, по двести — триста рубликов выкладывают?.. Вот куда идут те премии. А возьмем наш новый дом, в который можно бы многих вселить... Второй год пишем в коллективном договоре: «Дом должен быть закончен». Что же на деле? Спросите сегодня у Чугая, он скажет: «Нет железа для крыши». А где оно, то железо, когда я сам сгружал его?.. — В наступившей тишине Коршунов обернулся к Чугаю: — Где оно?..
Чугай заерзал на месте и с беспокойством взглянул на Бурцева.
— Отвечайте, вас же спрашивают, — кивнул Бурцев.
— Да я что же... по согласованию... — невнятно произнес Чугай. — Пусть товарищ Кахно объяснит... Он больше в курсе...
— Товарищ Кахно!.. — Бурцев привстал и огляделся.
Соскочив с высокого верстака, Кахно подошел и, заложив руки за спину, обернулся лицом к цеху.
— Вас интересует знать — где железо? — сказал он, иронически щуря глаза. — А меня интересует знать — кто тут молился на Гармашева?.. Что? Нет таких?..
Рабочие, знакомые с пряным языком снабженца, оживленно задвигались. Кахно выжидательно взглядывал на лица тех, кто сидел поближе, и слегка покачивался с пяток на носки.
— Так падают кумиры... — сказал он наконец. — А сколько было премий, сколько улыбок... Нажимай на план — и будет красивая жизнь, Гармашев ни в чем не откажет... Божественно!.. В прошлую зиму он узнал — рабочих интересует картошка. Кахно, приказал он, обменяй в колхозе!.. Что же вы хотите — Кахно обменял. Баш на баш... Вы кушали не картошку, вы кушали железо.
Воцарилась изумленная тишина. Кахно выждал с минуту и, как актер, покидающий сцену, широким шагом вернулся на место. Наконец послышался чей-то смущенный смех, затем засмеялись еще некоторые. В возросшем шуме мешались веселые и возмущенные голоса:
— Безобразие!..
— Здорово! Выходит — крышу сами слопали!..
— Ай да Семен Михайлович! Ай да добрый человек!..
Коршунов отчаянно махнул рукой и пошел по проходу, сопровождаемый шлепками и шутливыми возгласами.
Бурцеву смутно помнилось, что в записях Вечесловой упоминалось о картофеле. Но тогда он просто не обратил внимания на подобную мелочь, и подробности возмутительной истории остались ему неизвестными. Его и покоробила и рассмешила вызывающая речь снабженца. Но, пожалуй, Кахно, сам того не подозревая, попал сейчас в точку: никто не мог бы красочней представить «стиль Гармашева».
Бурцев чувствовал, что наступил решающий момент. Следовало закрепить наступившую перемену в настроениях. Мысль, мелькнувшая во время рассказа Коршунова о новом доме, вернулась снова, и Бурцева вдруг осенило. Он вынул из кармана документ, который передала ему Вечеслова, бегло просмотрел его и сунул обратно.
Бурцев встал и поднял руки, призывая к тишине.
— Товарищи! — сказал он громко. — Железо будет в ближайшие дни. Обещаю вам!..
Последние слова его потонули в возродившемся вихре восторженных голосов.
— Слушай, Дима, что ты говоришь, э? — встревоженно шептал Муслим, придвинувшись к Бурцеву. — Где возьмешь, э?..
— Оставь! — отмахнулся Бурцев и, поймав почти испуганный взгляд Кахно, рассмеялся.
Расталкивая людей, по проходу возвращался Коршунов.
— Правду говорите? — выдохнул он, положив руки на стол и глядя в лицо Бурцеву.
— Правду... — серьезно ответил Бурцев.
— И-эх!.. — по-мальчишески вскрикнул Коршунов и хлопнул кепкой об пол. — Голосуем, товарищи! Чего там!.. Держи марку!
Решение было принято: сдать станок в новом варианте...
Поднявшись вслед за Бурцевым в кабинет, Кахно и Муслим вопросительно взглянули на него. Бурцев, посмеиваясь, закурил, прошелся по кабинету и остановился перед Кахно.
— Достанете железо? — спросил он, все еще загадочно посмеиваясь.
— Не хочу обещать рахат-лукум, — мрачно ответил Кахно. — Если я уведу железо, ей скажут — она зарыдает...
— Уводить не придется, — сказал Бурцев и вынул из кармана фондовое извещение. — Поскольку у вас опыт, произведете законный обмен. Баш на баш...
— Аллаверды!.. — застонал Кахно, выхватив из рук Бурцева бумагу и пробежав ее глазами. — Вагон поделочной древесины!.. В чем же я станки буду отправлять?
— Вот именно — поделочной!.. — ткнул ему в грудь пальцем Бурцев. — А вы хотите ее на ящики пустить... Я думаю, в каком-либо строительно-монтажном управлении вам с радостью устроят обмен. Есть у вас на примете такие?
— Есть... — сокрушенно ответил Кахно, вновь взглянув на драгоценный документ.
Бурцев подошел к окну и толкнул рукой створки. Пахнуло влажным предгрозовым воздухом.
— Сейчас не видно... — сказал он. — А сколько у вас тут навалено побитых ящиков... Употребите их в дело. Нечего пускать добро в дымоходные трубы!.. Кроме того, надо снять строительные леса с нового дома... Вот вам и древесина для ящиков!..
— У тебя голова, э‑э, Димка! — хлопнул Бурцева по плечу Муслим. — Я всегда говорил...
— А железо должно быть, Георгий Минаевич, — встряхнул снабженца Бурцев. — Сами понимаете...
— Понимаю... — без обычной цветистости ответил Кахно. — Сделаю... Вино открыто, надо его допить...
Распахнув дверь, на пороге стал Ильяс.
— Победа, Дмитрий Сергеевич, так? — сверкнул он золотым зубом и, протянув руки, пошел к Бурцеву.
— Так, так... — передразнил Бурцев, привлек его к себе и хлопнул по спине. — Что отец, что сын... А победу трубить подождем. Боюсь, что ягодки-то еще впереди...
— Разжуем и косточки выплюнем!.. — засмеялся Ильяс. — Теперь я верю, так?..
Вслед за ним рассмеялись и остальные. Напряжение двух последних дней прорвалось приподнятым оживлением. Что ни говори, первый успех ободрял...
Ударил тугой влажный ветер, взъерошил, как перья голубя, листки настольного календаря, потянул сквозняком в открытую дверь. Духота, давившая в продолжение дня, разрядилась. Стало легче дышать...
— Будет гроза... — сказал Бурцев, подойдя к окну. — Пора, товарищи, по домам.
— Сейчас не страшно, — ответил Муслим. — Вот когда персик и урюк цветут, тогда плохо, э... Сейчас не страшно. В воскресенье виноград будем пробовать.
— Уже? — обернулся Бурцев. — Зеленый, наверно?
— Э-э, пробовать можно, — лукаво прищурился Муслим. — Ты скажи Эстезии Петровне...
Бурцев кивнул и, взяв его под руку, пошел к выходу.
На столбе у проходных ворот раскачивался фонарь. В такт ему, только в противоположные стороны, качалась вытянутая тень автомашины.
Открыв дверцу, высунулся Миша. Глаза его фосфорически сверкнули в густой тени.
— Поехали? — негромко спросил он.
— Давай. Развезем всех... — сказал Бурцев и обернулся.
— Э-э, поезжай, поезжай, — отмахнулся Муслим. Я сказал Хайри, что ночую в городе, с Ильясом. Доедем на трамвае, э...
— А вы, Георгий Минаевич? — спросил Бурцев.
— Спасибо. Пройдусь, как по Дерибасовской в шторм, — отказался Кахно и захлопнул за Бурцевым дверцу.
Крутился в машине, трепал волосы пахучий озонированный воздух. Бежала навстречу, ослепительно сверкая, белая центральная полоса на темном полотне асфальта. Вспыхнув, отставал донесшийся с затененного тротуара промытый девичий смех.
— Что, Миша, сможем мы сейчас поужинать где-нибудь? — наклонился к шоферу Бурцев и с веселым изумлением прибавил: — Впрочем, я еще и не обедал сегодня. Веду ненормальный образ жизни.
