Пока Роман говорил что-то о работе, Октябрина вспомнила почему-то, как следила за ним в начале отношений. Все социальные сети, все кофейни, где он бывал, все рестораны, в которых отмечался. Заходить в них не было денег, а вот стоять недалеко – бесплатно. Иногда она удивлялась, что их за столько времени не раскрыли. Так ведь просто, всего-то подглядеть, походить следом. Неужели никто не пытался?

Роман опять начал говорить о поездке.

– Почему ты все-таки не хочешь? Мы хорошо отдохнем, тебе с твоей работой полезно будет, – сказал он и выключил воду в ванной. Наверное, мыл руки после завтрака, который приготовила жена. Она уехала по делам, каким – Роман никогда не говорил. Мало ли какие дела могут быть у замужней женщины.

Отвечала Октябрина нехотя. Уезжать совсем не хотелось, с Романом – тем более. Почему не хотела – сама не знала.

Они говорили минут десять, и каждый раз, когда имя его пыталось сорваться с языка Октябрины, она пыталась остановить себя и спастись. Галина Георгиевна вполне могла услышать, лишних вопросов Октябрина бы не вынесла.

Октябрина потерла пластыри, которые уже намертво приклеились. Почему-то даже утренние события в сравнении с ночными казались ей туманными, серыми. Кадры встречи с Арсением были такие яркие, словно каждый раз в воспоминаниях Октябрина проживала ночь заново. Его появление, голос, звучавший как гром, каждое слово – заявление, за которое ручаешься. Он будто знал, что выведет ее из здания живой и невредимой. Она не верила, что выйдет из здания сама, а не на чьих-то руках. Но за Арсением ведь вышла сама, на своих ногах. Он даже не особо настаивал.

«А он ушел бы, если бы я не согласилась?» – пронеслось в голове Октябрины, но раздумывать над «если» совсем не хотелось. Больше их будто не было. Она здесь и сейчас – сидит на бордюрчике в отдаленном районе города, разглаживает пластыри на свежих болячках и дышит. Руки ее болят. Эта боль в радость. При другом раскладе Октябрина могла бы ее и не чувствовать.

В кармане штанов еще лежал его адрес. Можно сесть на трамвай и поехать, а там уже достать адрес и разобраться, туда ли приехала. Трамваи все равно шли в три стороны – шанс приехать в нужный район один к трем. Но Октябрина боялась достать бумажку из кармана и посмотреть, что написал Арсений. Вдруг не написал ничего?

«Нет, он выглядит так, словно обманывать не умеет, – подумала Октябрина и тут же себя одернула. – Многие люди так выглядят. Один из сотни окажется порядочным».

Октябрина помнила репортажи об убийствах и насилии над девушками. Они с Галиной Георгиевной сидели в зале и смотрели новости. Один из весенних вечеров, Октябрина была на больничном. Развлекаться как-то нужно было.

«Верить в этом мире почти никому нельзя, до чего дожили! Раньше друг к другу в гости ходили спокойно, а сейчас только думай, чтоб не прибили!» – воскликнула Галина Георгиевна и потерла глаза.

Октябрина была слишком слаба тогда, чтобы согласиться. Сейчас же она сидела и думала, что в целом-то согласна. Но насколько навредить может человек, который спас ее из заброшенного дома ночью? Там никого нет – хотел бы, сделал бы с ней что угодно, никто бы и не узнал. Но Арсений не сделал ничего. Он и пальцем ее не тронул без ее разрешения, а когда тронул, то поднял с грязного пола и вывел на свет.

«Не, ну это не аргумент. Может, у него план!» – Пронеслись новые мысли.

Но больше пустого листа Октябрина боялась даже потерять бумажку, даже если на ней ничего не написано. Боялась, что листочек унесет ветер или спрячет где-то Клюква. Это была бы вина Октябрины, а на ней уже и так много вины. Нечего брать еще одну.

Увидеть Арсения хотелось. Хотелось даже больше, чем убедиться в том, что он не психованный маньяк, а просто хороший человек. Пусть второй расклад и был менее вероятным.

С рынка Октябрина смогла вернуться только после обеда. Долго она сидела в соседнем дворе на лавочке, чувствовала, как в шоппере, прижатом к боку, уже нагревалось молоко. Оно не испортится, но надо бы пойти в свою комнату, накормить Клюкву, Тайлера, поесть и самой. Но Октябрина продолжала сидеть. Воздух, прохладный, пахнувший мокрой землей, чуть влажный. Она не могла надышаться. По дороге назад она вдруг отчетливо поняла, что могла никогда в жизни больше не сделать нового вдоха. А теперь – сколько угодно. Можно надышаться так, что закружится голова.

Октябрина всхлипнула. По горлу пробежала волна горечи и жара. Казалось, еще немного и ее стошнит прямо на траву перед квадратной песочницей с грибком. Перед глазами поплыли отдельные пятна зеленого, как поднятая в воздух земля с площадки. Октябрина похлопала себя по карманам, думала, что, может, где-то и завалялась таблетка, но прикоснулась только к бумажке, хрустнувшей под пальцами. Жар и тошноту как рукой сняло.

Через двадцать минут Октябрина уже выкладывала еду на кухонный стол под внимательным взглядом Галины Георгиевны.

– На тебе сегодня весь день лица нет. Что-то случилось? – спросила женщина и, чуть покачиваясь, присела на табуретку.

Октябрина выложила уже заслюнявившийся пакет творога на стол и шмыгнула носом. Плакать перед женщиной нельзя, а то подумает, что что-то действительно случилось.

– Ничего, – выдохнула Октябрина и вытащила макароны. – Вот, как вы просили.

– Ну я же вижу, что что-то произошло. Тебе ничего не нужно? Тебе кто-то что-то сделал? Ты вчера была веселая.

Октябрина пожалела, что вытащила уже все. Она схватилась за лакомство для попугая как за спасательную соломинку. Вчера-то она действительно была веселая. Сейчас только думать о той улыбке, вчерашней, чужой, было жутко.

– Галина Георгиевна, – прошептала Октябрина, не оборачиваясь. Она закрыла глаза, чтобы тусклый свет не раздражал их. – Если бы чего-то всем сердцем хотели, но понимали, что это, может, безрассудство. Вы бы сделали это?

Октябрина услышала скребок тапочек по полу. Скрип кружки по скатерти. Пение птицы за окном. Галина Георгиевна вздохнула.

– А это опасно? – тихо спросила она и будто бы хотела подняться, но передумала, только скрипнула табуреткой.

– Не думаю. Не опаснее, чем все, что мы делаем каждый день, – призналась Октябрина.

Даже спиной она почувствовала, что Галина Георгиевна улыбнулась.

– Я бы сделала. А то жалеть будешь, что не сделала. У тебя что, что-то серьезное? Или ты так, просто спрашиваешь?

Октябрина открыла глаза. Глаза щипали, но боль эта была в радость.

– Да так, Галина Георгиевна. Я просто так, подружке. – И начала убирать продукты в холодильник.

Арсений жил на другом конце города, куда даже не доходили трамваи. Октябрина вышла на «кольце» и поплелась дальше, под горку, мимо частных домов, обдуваемая горячим воздухом, всколыхнутым редкими проезжавшими машинами. Ноги загребали пыль на обочине, в дырочки кроссовок забился песок. Октябрина чувствовала его между пальцами, во влажных ложбинках. Надо бы остановиться, вытряхнуть, но даже мозоли не пугали. Октябрина чувствовала – если перестанет идти сейчас, может вовсе не дойти.

Сначала слева, на противоположной стороне дороги, и справа, на расстоянии пары метров, шли дома с большими участками. Кирпичные заборы сменялись железными, они кончались и начиналась рабица. Октябрина шла, особенно не оглядываясь, но высокие заборы все равно попадали в поле зрения. Девушка обернулась, поглядела на пустынную в воскресенье дорогу в пригород. Никто не ехал работать на металл перерабатывающий завод. Наверное, смена уже началась, хотя еще рано. Не глядя вперед, она шла, глядела на пятиэтажки, скрывавшиеся за холмом. Сначала пропали этажи, затем и крыша, а когда скрылась и антенна, Октябрина решила посмотреть по сторонам и – увидела только заросли крапивы. Оказалось, дорога шла вниз, а дома поднимались по холму, и слева виднелись только крыши. Можно и остановиться, оглядеться еще раз, но что-то подсказывало Октябрине – нужно идти дальше, «до конца», как сказал Арсений, что бы это ни значило.