– Если ты мне напомнишь, конечно, могу показать. Но они не слишком художественные. Уши в трубочку сворачиваются.

Октябрина улыбнулась. Первые лучи вышли из-за туч и лизнули верхушки берез.

– Напомню. Конечно я тебе напомню.

Волосы Арсения развевал жаркий летний ветер. В них, кажется, затерялись и огоньки, и капли утренней росы. Все, чтобы пожар начать и чтобы его потушить.

Тут-то ее и пронзило.

Свободы – вот, чего ей не хватало и чего так отчаянно хотелось всю жизнь. Октябрина думала, что обретет ее, когда уедет от семьи, но в новом городе чувствовала себя только больше загнанной в угол. Чем больше у человека свободы, тем больше он несвободен. Но на Арсения это, кажется, не распространялось. Он дышал так, словно весь воздух в мире принадлежал ему. Так, словно каждое его слово было его.

– Слушай, а я могу задать тебе тупой вопрос? – спросила Октябрина и засмеялась. Даже формулировать вопрос в голове уже было стыдно.

– Любой можно. – Арсений улыбнулся.

– Я вот смотрю на тебя все больше и думаю. Вот кто ты?

– В смысле кто?

– Ну, в плане, к кому ты себя относишь? Не можешь же ты быть просто так.

– Как так?

– Так жить и ни к кому себя не относить. Ты хиппи? Или, может, панк?

Арсений посмотрел на нее так, словно был на грани приступа смеха.

– Как ты относишься к анархии и свободной любви? – не унималась Октябрина.

– Анархии? Боже мой, я так похож на них? – Арсений засмеялся, а потом ответил уже серьезно, без намека на шутку. – Нет, ты серьезно?

– Ну да. Я на вас посмотрела, вы прям… Они.

– Да я ни к кому себя не отношу. Я Никто. Или просто Арсений. Это лучше штампа. Про других не знаю, мы такое не обсуждаем. Кстати о свободе. Ты хочешь покататься на катамаране? – спросил Арсений, когда увидел пруд за забором из берез, с каждым метром редевшим.

Октябрина улыбнулась.

– Конечно. Только поплывем подальше, а то у берега даже мусор плавает.

– Фу, мусор? Вот ведь люди – свиньи. Тогда правда, подальше придется.

Октябрина ответила бы, что готова плыть так далеко, как он скажет, но промолчала. Арсений, судя по взгляду, и так все понял.

Октябрина сидела на сделанной из шин и доски лавки у дома Арсения и ела мороженую ежевику. Ягоды мазали пальцы, липкие фиолетовые пятна с частичками ягод пачкали ладони. Мимо прошел Арсений с ведром воды и усмехнулся, что Октябрина доедала «смурфиков». Октябрина в ответ улыбнулась, но сразу же обтерла пальцы о край доски. Выглядеть непрезентабельно при Арсении совсем не хотелось – он всегда казался ухоженным и чистым, даже после полива грядок в огородике, который разбил за домом, он был как после банного дня. Октябрина же с прошлого утра была опухшая и какая-то разваливавшаяся. Снова Рома – от него уже не спрятаться.

Прошлым утром проснулась Октябрина от колокольного звона. Через распахнутое окно врывался утренний свежий ветер, штора доставала до середины комнаты, а с кончиком ее играла Клюква – каталась под шторой как мячик.

Октябрина поднялась на локтях и зажмурилась. Голова болела, казалось, она и не спала вовсе. Воскресенье, одиннадцать утра – в это время всегда звонили колокола церкви неподалеку. Октябрина спустила ноги на ковер, закрыла глаза и слушала колокольный звон, пока он не кончился. Звонили обычно три минуты, Октябрина открывала окна и слушала звенящую мелодию, отдававшуюся где-то глубоко внутри. Но стоило Октябрине открыть новости и полистать их, чтобы не найти хотя бы одной хорошей, позвонил Роман – новая плохая новость, которой нельзя просто так поставить «дизлайк».

После той встречи с женой Октябрина старалась как можно отвечать Роману, ставила телефон на «беззвучный», проходила мимо звонившего смартфона, даже убирала Романа в «черный список», но потом возвращала. В ней еще теплилась надежда на то, что Роман в глубине души все-таки хороший, что у него множество положительных качеств. Октябрина даже ловила себя на мысли, что Роман, может, и не врал. Может, с женой он действительно в состоянии развода, может, Роман жену и не любил совсем, а жизнь хотел посвятить Октябрине. Девушка даже смеялась над собой. Искать хорошее в людях до последнего – и откуда в ней это рудиментное качество? Роман всегда представлялся ей исключительно положительным героем ее повести – и так быстро стал главным злодеем, что осознать эту перемену Октябрина не успела.

«Привет, солнышко. Я все-таки жду твоего ответа. Летние месяцы становятся все жарче, – писал Роман так, словно ничего и не было. — Я нашел нам новый отель, вид из окон еще лучше. Можем взять бунгало».

И следующим же сообщением добавил: «За Катю не беспокойся, она согласна меня отпустить».

Октябрина прочитала сообщения столько раз, что глаза заслезились. Согласна отпустить? Отпустить одного или с любовницей, которая годится им в дочери?

«Какая же я дура, дура, идиотка», – прошептала Октябрина, впервые, кажется, назвав себя так вслух. И заплакала. Она-то думала, что любила Романа искренне. Долго жила одурманенной фантазией о нем, фантазией о жизни, где кто-то мог полюбить вот так, ни за что. Хотя Октябрина и знала, за что мог ее полюбить Роман.

Она выползла из комнаты к двенадцати. Подслушивала, чтобы в коридоре не шаркала Галина Георгиевна, чтобы она кому-то позвонила и начала обсуждать что-то увиденное по телевизору, и только тогда вышла. В последние дни хозяйка слишком расположена поговорить.

Все утро, перетекшее в день, Октябрина маялась между ванной и кухней. Клевала хлеб с сыром, мочила еду слезами, потом убегала и умывалась. Холодная вода отрезвляла ненадолго, снова хотелось плакать, плакать так долго, что Октябрина даже удивилась – и как в ней умещалось столько слез?

У дома Арсения она оказалась как-то случайно. Не помнила даже, как села на трамвай, проехала час от конечной до конечной, как сдерживала рыдания в полупустом трамвае и старалась не думать о правде, вдруг ей открывшейся. Слова царапали ей горло, хотелось поговорить хотя бы с кем-то живым, по-настоящему живым. С человеком, который мог бы услышать, но ни один номер в телефоне не показался ей подходящим, кроме одного. Арсению Октябрина даже не решилась звонить. Вечное гостеприимство – это было то нерушимое правило дома Арсения. К нему всегда приходили без предупреждения и почему-то всегда находили Арсения на месте. Октябрина простояла перед дверью минут десять. В трамвае она утирала глаза влажной салфеткой, смотрела на себя во фронтальную камеру и не радовалась увиденному. Тоску не смыть.

– Что же ты не постучала? – первым делом спросил Арсений, когда вышел из дома с маленькой лопатой. Он выглядел озадаченным.

Октябрина толком и проговорить в ответ ничего не смогла. Только открыла рот, как глаза снова заслезились, губы задрожали, и она пошатнулась.

– Заходи, – бросил Арсений и бросил лопатку куда-то в сад, – я тебе сладенького сейчас найду.

– З-зачем? – смогла выдавить из себя Октябрина, проходя в раскрытую перед ней дверь. Арсений влетел за ней, закрыл за собой дверь и пробежал в кухню. Октябрина кружилась и пыталась снять кроссовки, чтобы не завалиться от навалившейся на нее усталости.

– У тебя измученный вид, нужен сахар, – быстро ответил Арсений и откуда-то вытащил вафли с печеньем. – Садись, садись давай.

Октябрина упала на стул как мешок. Кажется, вокруг нее даже разлетелась пыль. Она попыталась что-то сказать, открыла рот, но губы задрожали, Октябрина подняла дрожавшие руки к лицу.

– Молчи, молчи, просто подыши, попей и успокойся, – тараторил Арсений и вытаскивал из упаковки вафли.

Октябрина смотрела на ровные полосочки вафель со сгущенкой, на круглые пряники, которые Арсений выкладывал на тарелку, и дрожала сильнее. От его заботы пахло домом, о котором Октябрина и помыслить боялась. Слова выползали из горла когтистым чудовищем, царапали, хватались за язык и тянули. Октябрина чувствовала, что если не скажет хоть что-то, ее вывернет на стол, застеленный белой скатертью.