— Здесь происходит волшебство. Каждой бутылке предстоит своя особая жизнь.

— Особая жизнь у каждой, и свой характер у каждой?

— Именно так! Нет даже двух одинаковых, если вы понимаете, как их пробовать.

— Вы не возражаете?

Алексей показал в пролет погреба, уходящий в темноту.

— Прошу вас, — ответила Николь.

Алексей пошел вдоль рядов, рассматривая полки с бутылками, бутылки в песке, готовые к ремюажу, — красные, белые, игристые. А тем временем Николь обдумывала предстоящую работу, рисуя себе порядок погрузки, из каких партий что брать, что пока еще оставить, содержание сопроводительных записок и инструкций возницам.

Когда она подняла глаза, он стоял рядом, глядя на нее задумчиво, будто пытался что-то такое в ней понять.

— Извините, меня унесло далеко, — улыбнулась Николь. — Столько еще надо сделать…

— Да вы никогда не останавливаетесь, как я погляжу. И работы здесь довольно много. Никогда не видел погреба, содержащегося в таком порядке. Вы просто сердце и душу во все это вкладываете. Знаете, сколько в этом городе о вас разговоров? Вы всем бросили вызов своей одержимостью. Зачем это вы все время мечетесь, волнуетесь из-за каждых заморозков, добываете деньги на жалованье рабочим и боретесь с вредителями, когда могли бы вести беззаботную жизнь? Как ни посмотри, а вы из богатой семьи, полностью обеспеченной, но не берете у нее и одного су, смущаете своих родных и копаетесь в земле не покладая рук. Я восхищен, вдова Клико, но зачем все это?

— Сперва в виноградниках заключался смысл жизни моего мужа — то, что нас с ним сблизило. А теперь — это моя жизнь. И ничто другое, кроме Ментины, для меня ничего не значит. Я все так же скучаю по Франсуа каждый день. Он, подобно лозам, жил природным циклом. Иногда увядал, иногда расцветал. А в самой глубине своего сердца я знаю, что он меня слишком рано оставил.

Она не собиралась так откровенничать, но были в Алексее честность и прямота, которые побуждали ее к тому же. Ей казалось безопасным ненадолго опустить защиту в разговоре с этим относительно чужим человеком.

Он не стал утомлять ее обычными банальностями, но только сочувственно покивал головой. Замигала одна лампа.

— Пожалуй, пора за работу, — сказал Алексей и, сняв мундир, засучил рукава.

На внутренней стороне его предплечья белел грубый шрам.

— Откуда это у вас?

Он сдернул рукав вниз.

— Я заслужил куда больше этой жалкой царапины. Клинок, который ее оставил, убил человека, очень мне дорогого. И жаль, что не меня.

— Кого? — спросила она тихо.

Его глаза затуманились, но он не ответил.

— Есть шрамы, которые навсегда, правда? — спросила она шепотом. — Простите, что я спросила.

— Вам не за что извиняться.

Сверху донесся стук копыт по булыжникам двора, и они поспешили встретить прибывших. Десять рослых солдат спрыгнули с коней и вытянулись по стойке смирно. Николь помрачнела. У нее во дворе стояли те самые типы, что пытались напасть на ее погреба. И вот они стоят, трезвые и подтянутые, прямо перед ней как ни в чем не бывало, а Эмиль приехал на лошади того солдата, что ударил ее тогда головой о стену. Сейчас тот предупредительно помогал Эмилю сойти с коня.

— Вы сюда этих позвали? — только и сумела выговорить она.

— Именно они у вас в долгу и будут как шелковые, не беспокойтесь.

— Можете привязать коней вон там, в конюшне, — распорядилась Николь.

— И сразу сюда, за работу, — добавил Алексей. — Будете делать то, что скажет вам мадам Клико, не за страх, а за совесть. Сегодня она ваш начальник вместо меня, и чтобы никаких вольностей. Обращаться к ней как к генералу и повиноваться без вопросов, как в бою.

Даже ее собственные рабочие редко когда проявляли такое бесконечное уважение и исполнительность. Кто-нибудь всегда лучше знал, как надо, или закатывал глаза, услышав ее распоряжения, или поворачивался спиной, или отпрашивался уйти пораньше помочь жене коров доить. Надо было постоянно ими дирижировать как оркестром, чтобы давильня работала каждый день, — смесью одобрения, приказа, уговоров, дипломатии, а главное и основное — абсолютным, до мельчайших подробностей, знанием каждой операции, чтобы заслужить уважение рабочих.

— Как бы мне к такому не привыкнуть, — сказала Николь, смеясь.

— Это союз, заключенный на небесах. Вы явно привыкли отдавать приказы, а их всю жизнь учат беспрекословно выполнять команды.

Но на самом деле слушались они Алексея. Он умел с ними обращаться, время от времени включаясь в работу, потом отходя в сторону и оглядывая, как обстоят дела. Он перемещал людей со скрупулезной справедливостью, чтобы самую тяжелую работу — подъем ящиков на сотни ступенек вверх, передачу их по приставным лестницам, погрузку растущим штабелем на телеги — делали все по очереди.

К вечеру, когда резкое полуденное солнце умерило свой пыл, Николь осмотрела ящики, ведя подсчет. Она умела сосчитать бутылки на взгляд, просто пробежав глазами по их ряду, и много раз так делала. Две тысячи пятьсот, и осталось еще столько же. Она объявила перерыв на обед. Жозетта принесла то немногое, что у них еще было, и выложила на стол. Сыр, несколько черствых багетов и сушеные фрукты. Солдаты, дождавшись команды Алексея, жадно набросились на еду. Люди как люди, отчаявшиеся, изголодавшиеся, чьи-то сыновья, мужья, братья, привыкшие к труду на земле, как и работники Николь. Французы сделали бы то же с погребами в России, если бы удача повернулась по-другому. Николь помолилась про себя, чтобы все эти мужчины вернулись по домам к тем, кто их ждет. А интересно, Алексея кто-нибудь ждет?

Кофейных чашек на всех не хватало, Николь отпила из своей и передала ее Алексею. Он глотнул и вернул ей чашку. Кофе был горький и горячий. Они с Николь улыбнулись друг другу в этот момент случайной близости и тут заметили, что солдаты обмениваются многозначительными взглядами.

— Давайте снова за работу, надо и эту партию поскорей отправить. Вам еще ваше дело возвращать к жизни во имя вашего мужа и его маленькой семьи, — резко бросил он, и взгляд его закаменел.

Еще несколько часов упорного труда, и дело было сделано. Постукивая колесами, телеги двинулись к парижским покупателям. На козлах сидели два солдата.

Николь помахала им вслед, желая своим бутылкам счастливого будущего в бальных залах, на приемах и, дай только бог, на долгожданном праздновании мира и окончания войны.

— Вы знаете, что у вас губы шевелятся, когда вы говорите со своими бутылками?

— А без этого не считается.

Он тоже помахал им на прощание, и она засмеялась счастливым смехом, впервые за долгое, очень долгое время чувствуя себя беззаботной.

Остальных солдат отпустили, когда Эмиль покормил и напоил их лошадей. Это был последний запас сена, но Николь сможет себе позволить прикупить еще, когда придут деньги из Парижа. Еще несколько месяцев выиграно, а дальше загадывать нет смысла.

Алексей взял мундир и улыбнулся Николь.

— Беду отвели, мой генерал. Мне пора возвращаться в гарнизон. Я могу идти?

— Погодите. Я вам кое-что обещала.

Она достала бутылку «Кюве де ля Комет» и добавила ее к ящику совиньона.

— Вы откупорите первую бутылку вина кометы из тех, что мы заложили.

Он взял бутылку, провел пальцем по грубо выжженному изображению кометы на пробке. Предвечернее солнце обжигало, в неподвижном воздухе не чувствовалось ни дуновения ветерка.

— Откройте ее сейчас, — улыбнулся он.

— Она не будет достаточно холодной, — возразила Николь.

— Хорошо, тогда есть идея. У меня лодка пришвартована в Туре-на-Марне. Я туда удираю, когда мне хочется порисовать. Можем выпить ее там, охладив в воде, а заодно и сами слегка остынем. Это не слишком далеко, пойдем, милая.

«Милая. Когда-то Наташа называла так своего Даниэля».

Весельная лодка стояла в тихой заводи, окруженной деревьями. Алексей помог Николь сойти, придержав лодку, чтобы не качалась, а потом опустил шампанское в прохладную воду.