Шатле в полубессознательном состоянии погрузили на фургон и устроили по возможности поудобнее.

— Его надо как можно скорее везти в Шарлевиль, — сказала Тереза.

— Я возьму вожжи, — отозвалась Николь.

— Молодец, моя деревенская девочка. Вы и правда сможете править четверкой лошадей?

— Никогда не пробовала, но уверена, что она не сильно отличается от пары.

Двинулись медленно. Наташа держала Шатле у себя на коленях и пела ему русские колыбельные. Через час пути руки у Николь покрылись волдырями от вожжей. Облегчение накатило волной, когда она увидела гостеприимные крыши Шарлевиля и канал посреди города.

— Он что-то скрывает, — шепнула Наташа, когда Шатле заснул. — Еще что-то. Уж не родственник ли он тому графу, что убил Даниэля? В жизни полно тупиков, но бывает и так, что она ходит по кругу. Может быть, поэтому он сейчас здесь и его кровь течет мне на юбку.

— Это просто мысли у вас меланхоличные, — упрекнула ее Тереза. — Жизнь не обязательно должна быть унылой. Мы встретили опасность лицом к лицу и одолели ее.

— Пока да, — ответила Наташа, шурясь на горизонт. Они добрались до канала, где ждала ярко окрашенная баржа, но Николь сперва внимательно осмотрелась и только потом решилась приблизиться.

Люди вокруг занимались своими делами: грузились и разгружались, кричали и ругались, когда сталкивались ящики. Огромные клади ездили на лебедках через канал в обе стороны и опускались на баржи, направляющиеся в порт или дальше, в глубь материка. Все казалось обычным, но не работает ли кто-то из этих людей на Моэта? Кого из них послали за ней шпионить или, хуже того, ей помешать?

Но узнать об этом не было никакакой возможности. Оставалось только продолжить путь.

— Этот человек не сможет ехать дальше. Ему отчаянно нужен отдых. — Наташа осторожно отдирала бинты от раны, чтобы заменить их новыми. — Нужно остановиться здесь на ночь.

— Она права, согласилась Тереза. — Он совсем плох. Я останусь с ним, а вы езжайте. Двое вызывают меньше подозрений, нежели четверо, а лоцман баржи знает, куда ее вести. Я нас двоих запишу в гостинице как мужа и жену, и никто ничего не заподозрит.

— Но досюда же вы доехали? И как я узнаю кодовое слово, если мы опять попадем в переплет?

— Ах, это. Когда угождаешь людям при власти, хочется от этого что-то иметь. Ну, не считая драгоценностей и крыши над головой. Политика — мое маленькое хобби, и я стараюсь держать руку на пульсе. Мой бывший муж любил кодовые слова, и совсем не вредно знать обо всем чуть больше, чем нужно.

— Но…

— Я заметила выражение вашего лица, когда Шатле помогал мне влезть в фургон. — Тереза посмотрела на Николь понимающим взглядом. — Ревность — совершенно бесполезное чувство. Ваше место здесь, с грузом. Ну, и с этим тоже кто-то должен разобраться.

Тереза протянула Николь письмо, измазанное кровью Шатле.

— Это письмо я нашла в его рубашке. Подумала, что там может быть рассказано о судьбе его семьи, и потому прочла.

Маршрут: Ретель, Шарлевиль-Мезьер. Назначение: Россия. Баржа в Мезском канале 23 мая. Пятьдесят тысяч бутылок шампанского. Маршрут дальше пока неясен.

Тереза протянула Николь конверт с адресом. Несмотря на мазки крови, адрес читался четко:

Жан-Реми Моэт

Отель «Моэт»

Эперне

Шампань

— Чем же вы так расстроили бедного мсье Моэта, что он из кожи вон лезет, лишь бы вам помешать? Слишком преуспели, быть может? Грузите ваше шампанское на ту баржу и вперед. Остальное предоставьте мне.

Февраль 1806 года

Тяжеловоз шагал сквозь зной по берегу вздувшегося канала, летаргически медленно таща за собой баржу, и его абсолютно не интересовало, кто там куда спешит. Николь ничего не оставалось делать, кроме как вместе с судном двигаться под палящими лучами солнца да развлекаться, рассматривая сверкающую рябь на коричневато-зеленой воде. Наташа все утро стучала четками и раскладывала на палубе соляные фигуры.

— Как все медленно, — пробурчала Николь, уже начавшая скучать по Терезе.

Подруга глянула на нее искоса:

— Ты считаешь, что я по сравнению с ней уныла. Да, она ослепительна, но будь настороже.

— Прости. Просто, когда все поставлено на карту, скорость этой баржи выводит из себя. Ты знаешь меня всю жизнь, и в тощие годы, и в тучные. Но иногда мне хочется, чтобы ты не видела меня насквозь.

— Это мое проклятие, — отозвалась Наташа. — Я предпочла бы ничего не знать. Вот мать моя умирает, и мой будущий приезд — единственное, что поддерживает в ней жизнь, и мне это известно. Уже тридцать лет, как мы не виделись, и каждый божий день я по ней скучаю.

— Но ты никогда о ней не говорила. Расскажи мне.

— Эх… отрывочные воспоминания. Два моих брата остались с ней в деревне. Уехать пришлось только мне. Они были дикими, необузданными. Дмитрий заставлял меня ездить с ним на его коне. Без седла, без поводьев. Сперва я боялась и кричала, а потом стала чувствовать себя как семечко, летящее по степи на крыльях ветра. Могла упасть где угодно и прорасти. Помню мамины розовые щеки после целого дня на воздухе, запах чечевицы и трав. Мы всегда мерзли: развести приличный огонь не хватало дров, но мать возмещала это своей любовью.

Наташа замолчала и достала из кармана «снежный шар», который всегда давала поиграть Николь в детстве. Встряхнув, посмотрела, как плавают снежинки, как они садятся на фигурки людей в пелеринах и меховых муфтах. Казалось, эта игрушка уводит Наташу в мир мечты.

— Мама в молодости была красивой. Единственная ее причуда — украшать испеченный хлеб. Девушки с косами, букеты, побеги дуба, скатерть, уставленная тарелками, чашками и вареньями — такой хлеб хоть на королевский стол. Когда я у нее появилась, ей было всего пятнадцать лет. Волосы у нее были прямые и черные, как у меня, и глаза тоже черные. Вряд ли ей исполнилось больше тридцати — чуть старше тебя, когда я уехала, но она уже выглядела старой. От той беспощадной жизни, которой крестьяне живут сотни лет. Во Франции все переменила ваша революция. Кровь Даниэля не пропала зря, и это меня утешает.

— Он верил в революцию, — сказала Николь, понимая, что одна из причин, почему она на этой барже с грузом, который надеется вопреки всем препятствиям довезти до России, — сделать так, чтобы жизнь Франсуа тоже не оказалась бессмысленной. — Ты все вынесла, сохраняя достоинство и присутствие духа, дорогая моя Наташа.

— Меня не надо жалеть. Мою жизнь вполне можно назвать процветающей. Я люблю свою булочную, у меня есть независимость и самоуважение. У моей матери не было ни того, ни другого. Я могу позволить себе быть в жизни наблюдателем. Я не знаю, а вижу. Сама я невидима за прилавком, и люди, сами того не замечая, впускают меня в свою жизнь. Я разминаю тесто, ощущаю пальцами зернистую муку, украшаю выпечку, как учила меня мать, и слушаю. Многое можно увидеть, если не закрывать глаза и не раскрывать рта. Я вижу напряженные взгляды любовников, показывающих без всякого аппетита на утренние круассаны, и глазау них горят безумием. — Наташа поцокала языком, не сводя глаз с Николь. — Они правда думают, что никто не заметит? Я видела горести и несправедливость мира, то, от чего многие отводят взгляд или предпочитают смотреть сквозь пальцы. Детей, обращенных нищетой в сирот, с блестящими глазами, приходящих выпрашивать черствый хлеб, тех, кто из розовощеких ангелочков превратился в изможденных воров с мертвыми глазами. Именно из-за этого в тот день на площади Даниэль не дрогнул перед графом. И хорошее я тоже видела. Девушки с цветами в волосах, краснеющие над кремовой меренгой под взглядом жениха, возвращаются через несколько лет показать своих младенцев, пухлых и сливочных, как те самые меренги. Ты тоже была такой. — Наташа улыбнулась.

— Миллион лет назад, — кивнула Николь.

— Если я что-то и узнала в жизни, так это то, что возможно всё. Сбываются несбыточные мечты — но лишь тогда, когда ты держишься правил и не отступаешь, Бабушетта.