«Вот почему в Париже бунтуют, — говорил отец. — Аристократы обжираются, а рабочие голодают. Королеве Марии-Антуанетте хватило глупости предложить беднякам есть пирожные вместо хлеба». Но о самом страшном отец умолчал. О нем с живописными подробностями ей поведал Ксавье.

Рабочие в Париже восстанут, выловят всех благородных, притащат их на площадь Революции и отрубят им головы этой жуткой недавно придуманной штукой, которая называется гильотина. «На ней можно десять аристократов за час казнить, — восхищался Ксавье. — Там такое здоровенное лезвие скользит вниз по раме и — раз! — голову отрубает, а все прочие господа на это смотрят и своей очереди ждут».

Николь поежилась, не желая слушать и надеясь, что это неправда. Она глянула на свое платье — почти такое же алое, как графский кафтан, выкрашенное той же яркой, сочной и дорогой краской, которую люди на площади никогда не смогут себе позволить. Выходит, она тоже аристократка? Но ведь известно же, что король и королева уже не правят. Мир стал чужим, и Николь было страшно — даже здесь, на главной площади родного города.

Она уже жалела, что сразу не пошла в школу. На колокольне собора как раз зазвонил колокол. Она сильно опоздает, и монахини наверняка нажалуются папе, а если так, пусть ей хотя бы не зря влетит. На девятом ударе колокола толпа хлынула на площадь и выстроилась в очередь к прилавку с кроликами. В основном это были деревенские, слишком бедные и потому нечасто посещающие эту часть города.

Мясник раздавал каждому по кролику. У кого-то были с собой мешки, другие заворачивали тушки в передники, у третьих и лишней тряпки не оказалось, и они держали кроликов за уши. Девочка некоторое время за ними понаблюдала, а потом побежала в булочную.

— Николь, сегодня нет уроков? — спросил булочник Даниэль.

— Монета легла решкой, — соврала она.

— Опять? Ай-ай-ай! Монахини тебе линейкой всю шкуру с пальцев сдерут. Покажи-ка.

Она протянула руку и показала ему рубцы, оставшиеся от предыдущего базарного дня, когда прогуляла школу.

Он дал ей релижьос — пирожное в виде пирамидки из двух круглых булочек — большой и поменьше, наполненных кремом и политых шоколадом. Ну прямо толстенькая монахиня!

— Вот. Можешь воображать, будто ты им голову откусываешь.

Она впилась в пирожное зубами. Жена Даниэля Наташа дала ей потрясти любимую игрушку — прозрачный шар, внутри которого над золоченым бальным залом кружились снежинки. Наташа была стройной и смуглой, с загорелого лица смотрели проницательные карие глаза. Она носила широкие юбки, расшитые по подолу узорами и загадочными символами, как у цыганки, и приехала, как все говорили, из России — мира, бесконечно далекого от города Реймса. Николь любила послушать ее рассказы о ледяных пустынях и золотых куполах.

— Вкуснятина, — улыбнулась девочка с набитым ртом, и тут что-то со звоном влетело в окно булочной, превратив стекло в водопад осколков.

На полу лежал большой камень.

— Ах! — вскрикнула Наташа, начертив в воздухе восьмерки, которые были призваны защитить ее дом от беды.

Даниэль подобрал камень и, размахивая им, выскочил наружу.

— Какая сволочь это бросила?! — заорал он.

Николь вдруг увидела, что это вовсе не камень, а каменная шляпа со статуи короля.

На площади стояла на четвереньках старуха вдова, собирая в корзину рассыпанные луковицы. Торговка вареньем металась между разбитыми кувшинами, выкрикивая какие-то злобные угрозы.

Тем временем трое мужчин залезли на конную статую короля, приносящую Николь удачу, и яростно застучали по ней молотками. Сперва они отбили что полегче — уши коня, ногу короля, лезвие его меча. Собравшаяся толпа подбадривала их, кидаясь обломками.

— Коня не трогайте! — завопила Николь.

— Тише! Вернись, а то попадешь под горячую руку! — Наташа затащила девочку за прилавок и завернула в свои пышные юбки.

Но даже в этом хаосе очередь к кроличьему прилавку продолжала продвигаться. Измазанные землей рабочие с полей, вдовы в черных шалях, босые тощие дети, покрытые струпьями лица… Грянул выстрел, отдавшись эхом над площадью. Очередь замерла, завыл какой-то ребенок, мясник выронил кролика. Трое громил мигом слетели со статуи и притаились за ее разбитыми боками.

— Всем стоять! Ни с места!

На площади появился граф д’Этож, в пылающем, как огонь, шелковом кафтане. На этот раз за ним следовал отряд его личной охраны. Солдаты рассыпались по площади, перекрыли все выходы с нее. Они быстро скрутили разрушителей статуи, повалили их на землю и связали. По толпе пронесся рев протеста.

Граф, бледный, в напудренном парике, выглядел как зловещий призрак, и холодное застывшее выражение его лица пугало сильнее гнева толпы. Хоть он и не повысил голоса, но слова его разнеслись над всей площадью:

— Эти люди совершили преступление и поэтому будут гнить в тюрьме до конца дней своих! Все остальные, виновные в захвате чужого имущества, также будут сурово наказаны.

— Они голодны, пощадите их! — крикнул в ответ Даниэль.

— Тише, милый! — одернула его Наташа, обратившись к мужу по-русски и прижимая к себе Николь.

— Твое имя, мерзавец?! — Граф направил на него пистолет.

— Даниэль. Булочник. — Мужчина показал на разбитое окно.

За спиной Даниэля со скрипом распахнулись массивные двери собора. Показавшийся в них священник поднял руку.

— Сохраняйте спокойствие и милосердие во имя Христа! — воззвал он.

Кто-то швырнул в священника отбитым ухом каменного коня и бросился бежать, — солдаты не успели даже заметить, кто это был, не то что поймать. Николь зажмурилась: сейчас ударит молния! Оживут горгульи, изрыгнут пламя и всех тут сожгут адским огнем за камень, брошенный в священника!

Но Бог никого не покарал, сегодня он остался ко всему равнодушен. А священник отшатнулся и захлопнул дверь. Он должен был обуздать толпу, а оказался трусом!

Граф направил ствол пистолета на Даниэля:

— Ты! Скажи своим дружкам, чтобы расходились. Эти кролики — краденые.

Даниэль сложил руки на груди:

— Но люди голодают. А кролики все равно уже мертвы и гниют. Зачем они вам?

— Даниэль, берегись! — крикнула Николь.

Граф прицелился и выстрелил.

Булочник рухнул, схватившись за грудь. Наташа бросилась к нему, черные волосы разметались у нее за спиной. Рванув рубашку на груди мужа, она вскрикнула. Ее руки стали скользкими от крови.

«Не умирай, не умирай», — молила про себя Николь, скорчившись за прилавком.

Наташа оторвала лоскут юбки и, обняв мужа за плечи, прижимала к ране кусок материи, но кровь струилась у нее между пальцами. Старая вдова из Аи развязала шарф, чтобы сделать из него бинт, и, хромая, заторопилась к раненому.

— Стоять! — взревел граф.

Женщина остановилась, лицо ее словно окаменело. Все замерли. Наташа осталась одна, завывая в наступившей тишине как безумная. Николь тихонько выбралась из-за прилавка и побежала к ней.

— Вогdel de merde[2], стоять, я сказал! — заорал на нее граф.

Пуля просвистела возле самого уха Николь, и толпа снова заревела. Девочка обхватила Наташу за шею. Воздух сгустился и стал таким горячим, что дышать больно. Глаза у Даниэля оставались открытыми, но уже ничего не видели.

— Он умер? — шепотом спросила Николь.

Наташа не ответила.

— Целься! — приказал граф.

Солдаты приставили приклады к плечам и навели ружья на охваченную ужасом толпу. Но ведь теперь-то Бог вмешается?

Двери собора остались закрытыми. Наташа, пораженная горем и ужасом, держала голову мужа на коленях, как Мария, оплакивающая Христа. Николь обняла ее сзади.

— Иди домой и не оглядывайся, детка, — твердым голосом приказала Наташа.

Николь встала, оправила юбку и медленно двинулась к графу. Он держал в руке пистолет, и его дуло все время в упор смотрело на нее.

— Вы его убили! — бросила она в лицо графу.

Эти люди — воры, девочка. Я лишь осуществил правосудие.