Малевич совершил переворот в понимании того, что может делать искусство и каким оно должно быть. Он предложил отказ от господствовавшей столетия и тысячелетия концепции, основанной на теории подражания, на том, что мир должен производиться в тех формах, в каких его видит человеческий глаз.
Мы часто используем слово «мистификация». Мистификация – это игра. Вспоминается прекрасная книга Йохана Хёйзинга[17] «Человек играющий». Мне близка и нравится эта концепция. Но что касается Малевича, меня не оставляет мысль о том, что он-то как раз не был человеком играющим, – у него все было очень всерьез. И меня его крайняя серьезность иногда смущает, иногда она неудобна, а иногда эта чрезмерная серьезность, в том числе и по отношению к самому себе, начинает даже в чем-то отталкивать. Осознаешь, что при всей своей весомости и величии, при всей радикальности того прорыва, который он осуществил, он был полной противоположностью настоящему «Моцарту авангарда» – Михаилу Ларионову.
Марк Шагал
«Венчание». 1918
Холст, масло. 102,5×120,7
https://artchive.ru/marcchagall/works/490079~Svad›ba_Venchanie
В Третьяковской галерее хранится много важнейших работ Марка Шагала, но «Венчание» мне кажется одной из самых глубоких и самых пронзительных. Это очень личное художественное высказывание: картина написана в драматическом 1918 году во время голода и разрухи, когда Шагал вместе с женой Беллой – она изображена на этом полотне – и с любимой дочерью Идой уезжает из послереволюционного Петрограда к себе домой, в родной Витебск. На щеке у Беллы рисунок, изображающий ребенка. Когда писалась эта картина, Иде было два года, но у Шагала изображение ребенка проступает на щеке невесты как знак союза двух влюбленных людей, союза, скрепляемого новой жизнью, которая еще только должна в результате этой любви зародиться. Как запечатленный на щеке поцелуй…
Мне кажется, важно знать обстоятельства создания этого полотна, знать детали, настроение, знать, какой была жизнь художника в это время. С другой стороны, мимо этой картины просто невозможно пройти, по крайней мере, тому, кто восприимчив к эмоциональной стороне искусства, кто верит, что есть некие моменты встреч, и они предопределяют твою жизнь, кто верит, что есть любовь, которая навеки связывает тебя с другим человеком. Так было с самим Шагалом, он писал в своей книге «Моя жизнь» о встрече с Беллой на мосту в Витебске, и о том, что сразу понял, что это его жена.
Картина называется «Венчание», при этом здесь не идет речь о православном обряде – ведь Шагал родился в еврейской семье, в черте оседлости. Эта картина уникальна в творчестве художника: в отличие от изысканной цветности более ранних его работ, она почти монохромна – только невероятный бордово-малиновый отблеск на крыльях и лике соединяющего двух влюбленных ангела, разбивает эту монохромность живописи, построенной на градациях черного, холодно-серого и белого. Одновременно бордово-красный цвет вызывает ассоциации с тревожным, почти кровавым закатом, и звучит предупреждающим диссонансом, окрашивающим еще большим драматизмом изображенную сцену священного соединения двух людей, двух нашедших друг друга душ посреди холодного страшного мира. Этот цвет превращается в знак, и это тот цвет, которым отмечено время создания картины. Красный цвет осеняет и сближает две фигуры, теперь навеки связанные друг с другом. Это была абсолютно пророческая картина и сколько бы раз Шагал не писал Беллу, ни до ни после, ее образ не был столь щемящим и пронзительным, как здесь. И глядя на эту сцену словно предчувствуешь страшную боль утраты, которую испытает Шагал, когда через много лет Белла умрет в эмиграции в Америке.
Марк Шагал
«Введение в еврейский театр». 1920
Холст, гуашь, темпера. 284×787
https://artchive.ru/marcchagall/works/224794~Vvedenie_v_evrejskij_teatr
В цикле панно, написанном в 1920 году для Государственного еврейского театра в Москве, содержатся все элементы и весь образный словарь, который Шагал, вскоре уехав из Советской России во Францию, многократно повторял и варьировал в своих работах на протяжении всей долгой творческой жизни.
Если я буду вспоминать, что достойного сделала за свою жизнь, то, наверное, обязательно назову создание в Третьяковской галерее зала, посвященного панно Шагала для Еврейского театра. В это невозможно поверить, но до 2016 года, когда мы открыли этот зал, панно Шагала, объездив 45 городов мира, ни разу не показывались в Москве. Я очень хорошо помню свой разговор с Мерет Майер, внучкой Шагала, в Монако после открытия в Форуме Гримальди блестящей выставки русского авангарда. Мы завтракали с ней в гостинице, и она мне сказала: «Зельфира, я Вас прошу обещать мне одну вещь». Я сказала: «Хорошо. Какую?» «Сделайте, пожалуйста, так, чтобы панно Шагала оказались в постоянной экспозиции Третьяковской галереи на Крымском Валу и больше никогда ее не покидали!» И нам удалось это сделать, а панно с тех пор покинули Крымский Вал только однажды, когда мы делали ремонт кровли над экспозиционными залами.
Я впервые увидела эти панно в 1990 году в процессе реставрации. Они тогда готовились для показа в музее города Мартиньи в Швейцарии, и в Ширн Кунстхалле (Schirn Kunsthalle) во Франкфурте в Германии. С момента демонтажа этих панно в конце 1930-х годов, если мне не изменяет память, они хранились в свернутом состоянии, и чудом сохранились.
Волею судеб панно оказались в Третьяковской галерее и многие годы находились в фондах – видимо, не было того побудительного мотива, которым стала выставка и финансирование фундаментальной реставрации панно ее организаторами из Швейцарии и Германии. До этого панно разворачивали, насколько мне известно, только один раз в 1973 году, когда Марк Шагал приезжал в Москву. Свернутые в рулоны, они хранились в запасниках Третьяковской галереи нереставрированными – их раскатали перед художником, и он подписал их: «Марк Шагал, 1920 год». Шагал сам не знал, что эти панно дожили до наших дней. Сохранились удивительные фотографии, на которых хорошо видны лица тогдашнего главного хранителя галереи Лидии Ивановны Ромашковой, реставраторов и хранителей.
В процессе подготовки выставки Шагала в Швейцарии и Германии в 1990–1991 годах, – а ее широко разрекламированная уникальность состояла, прежде всего, в первом в истории показе семи отреставрированных панно – у меня была возможность заниматься не только организационными вопросами, но и вместе с легендарным трио реставраторов Третьяковской галереи: Алексеем Ковалёвым, Леонидом Астафьевым и Галиной Юшкевич на специальной тележке, сконструированной для реставрации этих огромных полотен, перемещаться над растянутым на полу центральном панно цикла – «Введением в еврейский театр».
А как еще можно было добраться до середины этого масштабнейшего полотна – 287×797 см?! – только с помощью специального устройства, на котором работали реставраторы. Это была действительно абсолютно уникальная работа. На тот момент это было Третьяковское ноу-хау, никто тогда не делал масштабных реставрационных работ таких хрупких произведений, написанных на тончайшем холсте. Именно тогда я, на самом деле, поняла, сколь велик масштаб личности и масштаб дарования Шагала.
Всего Шагал написал семь панно. Это «Введение в еврейский театр» – то самое над которым я перемещалась на реставрационной тележке. «Свадебный стол» – тоже большое семиметровое панно, но узкое. Четыре вертикальных панно: «Танец», «Музыка», «Театр» и «Литература». И фантастическая работа, два с половиной на два с половиной метра – «Любовь на сцене». Эти панно представлены сегодня в зале № 9 Третьяковской галереи на Крымском валу. Они были созданы Шагалом для зрительного зала Государственного еврейского театра, который возглавлял Алексей Грановский[18]. Способствовал созданию этих панно великий художественный критик Абрам Эфрос[19], который считал Шагала одним из величайших, если не самым выдающимся, среди художников.
