Это был 1920 год. Шагал с любимой женой Беллой и маленькой дочкой Идой переезжают в Москву, и все, что его ждет – это крошечная сырая комнатка с окнами во двор. Потом ему дают жилье в поселке под Москвой, в Малаховке, где была специальная школа для детей-сирот, в которой он преподавал. Ему часто приходилось ездить в Москву по самым разным делам. Вокруг была тяжелая неустроенная жизнь, гражданская война, голод, тьма-темень. И в этой ситуации Шагалу, человеку, для которого невероятный мир театра, где возможно все, изначально имманентен его собственному творчеству, предлагают не просто создавать декорации к спектаклям Государственного еврейского театра, а оформить сам зрительный зал, маленький зал на 90 мест.
В центре зала была сцена. Шагал сделал проект занавеса, от которого сохранился только эскиз. В театре был расписанный Шагалом плафон, и он тоже не сохранился. Всю волшебную коробочку театра, которую так блистательно описал в своем «Театральном романе» Михаил Булгаков[20], создал Шагал. На длинной стене располагалось «Введение в еврейский театр», слева от входной двери в зал – «Любовь на сцене», в простенках между окон висели вертикальные панно и поверх них шел большой длинный фриз – «Свадебный стол». Когда театр переехал на Малую Бронную, – панно переехали вместе с ним.
В еврейском театре говорили на идиш, и одним из самых знаменитых спектаклей, который играли на идиш в центре Москвы, был «Король Лир» Шекспира. В 1930-е годы лучшим королем Лиром всех времен и народов считался и был великий актер Соломон Михоэлс. Спектакль был оформлен прекрасным художником Александром Тышлером, и есть легенда, что именно Тышлеру мы обязаны тем, что эти панно сохранились, и, в конце концов, оказались в запасниках Третьяковской галереи.
Действительно, после закрытия театра они легко могли пропасть, могли исчезнуть из собрания музея, с учетом того, сколько времени прошло с момента их поступления и до момента, когда приступили к их реставрации. Но судьбе было угодно, чтобы они, к счастью, сохранились и оказались представлены в огромном отдельном зале, где всегда много света, где ощущаешь себя в центре какой-то невероятной вселенной, вселенной Шагала, да и вообще Вселенной, потому что «весь мир – театр». Да, это известная, навязшая в зубах и кажущаяся банальностью фраза, но весь цикл панно Шагала для еврейского театра – подтверждение ее. И панно для еврейского театра воочию формализовали тот факт, что театральность, перевертыши, переворачивание мира вверх головой, были присущи Шагалу и являлись его ноу-хау с самых первых работ.
Идея о мире, где не важно где верх, где низ лежит в основе концепции панно «Введение в еврейский театр», населенном огромным количеством персонажей, да и в основе «Свадебного стола». Конечно же, при взгляде на «Введение в еврейский театр» в первую очередь внимание привлекает фигура Абрама Эфроса, который на руках вносит в театр самого Шагала, рядом в очень причудливом одеянии стоит Грановский – на нем смесь из костюма еврейского бадхена[21] и какого-то праздничного сюртука. На панно множество раз возникает Михоэлс и другие актеры еврейского театра, Шагал изобразил огромное количество арлекинов и клоунов, многие из которых стоят на руках. Ближе к крайнему правому углу изображен вполне себе здоровенный малый, который спокойненько писает, причем писает прямо на поросенка, находящегося рядом. Здесь опять-таки мы видим соединение высокого и низкого, что было так свойственно искусству того времени и что так характерно для экспериментального театра.
Как истинно великий художник, Шагал очень точно почувствовал суть того, чем являлся в этот момент созданный Грановским театр. Понятно, что по природе своего творчества, Шагал мог бы стать приверженцем театра Мейерхольда[22], где все меняется местами – сцена объединяется со зрительным залом, актеры смешиваются со зрителями. Этот принцип потом очень активно использовался и в Еврейском театре, как, впрочем, во всей театральной эстетике 1920-х, начала 1930-х годов, и он идеально воплощен Шагалом в панно для еврейского театра. Только представьте себе – вы видите Михоэлса и Грановского на этих панно в зрительном зале, а во время спектакля видите их же, но уже живьем на сцене.
Шагал совершенно удивительным образом, вместе с отцами-основателями – Эфросом и Грановским, – обновляет и трансформирует еврейский театр, который возник достаточно поздно, во второй половине XIX века, поскольку в принципе лицедейство противоречит всем канонам иудаизма, и появился он вначале больше как театр местечковый, как театр камерного характера и формации. То, что предложил в своих панно Шагал и что не могло не повлиять на работу Грановского, Эфроса и Михоэлса, было смешение всех возможных миров и жанров, и создание на время спектакля, в коробке театра, этакого чуда – абсолютного художественного продукта, когда вместе объединяются сами панно, текст, музыка, танец, акробатические номера. Это был действительно очень интересный, очень оригинальный, в большой степени экспериментальный театр.
Мы знаем знаменитую фразу Шагала: «Вот возможность перевернуть старый еврейский театр с его психологическим натурализмом и фальшивыми бородами. Наконец-то я смогу развернуться и здесь, на стенах, выразить то, что считаю необходимым для возрождения национального театра»[23].
Я думаю, что это абсолютно справедливо. Этими панно он выстроил перспективу развития еврейского театра, сформулировал принципы оформления спектаклей, причем не впрямую, а опосредованно. Чтобы понять это, достаточно внимательно вглядеться в изображение, которое становится фоном для всех этих эпизодов, а в них нет особого сюжета или последовательного рассказа. Перед нами некое огромное, бесконечное, очень современное, кубистическое, футуристическое пространство. Тут, конечно, начинаешь понимать, что годы, проведенные Шагалом в Париже[24] и среди нового поколения авангардистов – учеников Витебской художественной школы – не прошли даром.
Если вглядеться в орнаменты на штанах скрипача с зеленым лицом из панно «Музыка», или внимательно рассматривать отдельные элементы в вертикальных панно и, в особенности, в панно «Любовь на сцене», возникает ощущение, что это какое-то изысканное кружево, куда вплетаются стилизованные буквы иврита, и это кружево накладывается на почти монохромную, выбеленную, абсолютно футуристическую композицию, в которой, как в панно «Любовь на сцене», присутствуют отдельные, очень похожие на супрематизм, элементы. На самом деле, только подойдя очень близко, можно увидеть абрис фигур, осознать всю необычность и утонченность гения Шагала. Как эта масштабность замысла, невероятное количество квадратных метров живописи сочетается с изысканнейшей, тончайшей индивидуальной работой?! С надписями самого различного толка, например, на панно «Литература» он написал свое имя – Шагал. Это очень интересный факт, который заставляет задуматься еще и о том, что, сосредоточенный на нанесении каких-то важнейших записей на свиток человек – духовное альтер эго Шагала.
Панно Шагала для Еврейского театра – уникальный корпус работ, не имеющий аналогов в искусства ХХ столетия. Это исключительно успешная попытка воплотить тот мир, с которым художник себя идентифицирует, как человек, принадлежащий той или иной культуре, или той или иной нации. Это великая поэма о том, что такое еврейство, о глубинных первоистоках, и о том, чем является культура этого великого народа. Существует только один ответ на может быть, не самый корректный вопрос: «Кто самый главный еврейский художник?» Ответ – конечно же, Шагал – и для многих это единственно возможный и правильный ответ.
Глядя на эти панно, понимаешь, что они были обращены не только к зрителям Государственного еврейского театра, не только к еврейскому сообществу, жившему на тот момент в молодой Советской России, – это обращение, конечно же, ко всему человечеству. Наверное, в этом одно из объяснений невероятной популярности этого цикла и его всемирного значения. Его универсальный смысл заключается именно в том, что творение Шагала обращено к человеку и человечеству, что меня в нем невероятно привлекает, – равно как и отсутствие жестких ограничений ортодокса и умение, как и его ангелы, парить над миром, обнимать и принимать его во всех проявлениях, во всех ипостасях.
