Не привык, понимаешь, к болезненности перемен настроения своего новоиспечённого капитана, не понимал, чем взбесил.

Оттого он и не узнавал меня. Его «Агжей» был простым и понятным местечковым сумасбродом и драчуном. А я теперь монстр даже по меркам Экзотики.

Резкий, непредсказуемый, болезненный при перепадах настроения, сильный своей неучёностью и отсутствием корысти. Грата.

Эх, братец… Я отдал тебе то, что мог хотеть сам, чего тебе ещё от меня надо?

Брен силился раскрыть рот, борясь с тем давящим ощущением, которое я когда-то ловил от Дьюпа.

Только на Юге я узнал, что истники называют это «пресс». Давление чужого эго. Пренеприятная штука, пока не привыкнешь.

Ну, давай же, щенок? Что ты боишься спросить? Страшный я, да?

— Долго смотреть будешь, боец? — Я искоса глянул на клумбу.

Женская фигурка исчезла, словно птица, спугнутая выстрелом. Интересно, у Лиины есть крылья, если она способна вот так, как птица?..

— Господин капитан, не могли бы… Бы вы… Вы…бы…

Я обернулся к Брену, и даже эта словесная икота иссякла.

Пришлось замкнуть ярость, крутануть её, рассеивая и освобождая мозг. Иначе мы тут до ночи протелимся.

— Спрашивай! — буркнул я, как это делал обычно Колин: одновременно с разрешением говорить, словно бы захлопывая дверь перед моим любопытным носом.

— Господин капитан… — Брен переминался с ноги на ногу, решив вытоптать на задах дома весь газон. — Р-разрешите…

Он во всю изображал любителя устава — вытянулся и жрал меня глазами (и как не подавится?). Только ноги не могли устоять на месте.

Вот рявкну сейчас, и кто-то штаны намочит. И поделом. Не надо ко мне подкрадываться!

Но я снова сдержался и выдавил:

— Разрешаю.

— Я, господин капитан… То есть… разрешите узнать, чем я провинился⁈

Всё. Он выдохнул и весь словно ослаб. Значит, это и был тот вопрос, который привёл его сюда.

Провинился? Что вдруг за блажь?

Я демонстративно пожал плечами:

— По моей информации, ничем особенным, кроме идиотских вопросов не вовремя, вы за последнее время не отличились. Что у вас за проблемы?

Брен захлопал ресницами: он силился понять мою фразу и не мог.

Что там говорил Линнервальд? Исполнительные и тупые? Отвага и слабоумие?

Я вздохнул и переформулировал вопрос:

— Почему вы полагаете, что провинились?

Парень просветлел лицом.

— Капитан Келли сообщил, что моё наказание на Кьясне продлено на условные две недели. — Брен замялся, но всё-таки решил продолжать, потому что всё это время я усиленно делал доброе лицо и преуспел. — Господин капитан, я понимаю, что не имел права вступать в контакт с населением Джанги, тем более оказывать кому-либо медицинскую помощь. Но я наказан здесь достаточно. Жизнь при храме… она…. — Брен снова взглянул мне в лицо, и, поощряемый моей улыбкой, выпалил: —…Она ужасающа! Эти люди совсем ничего не знают о нормах поведения в социуме, господин капитан! Они ведут себя странно, говорят странные вещи. Они целуются у всех на виду, говорят, что морали совсем никакой нет!.. — Брен старательно хлопал ресницами. — Да и водиться с детьми я не умею. Это мука, господин капитан. Если вы считаете, что я недостаточно наказан за самодеятельность…

Я завис.

Поднял голову.

Птица опять появилась за клумбой, теперь уже без корзины.

Я плохо, очень плохо читаю по женским лицам. Могу более-менее определять страх, гнев, удивление…

Но сейчас я, кажется, не ошибался. Лиина смотрела на меня так, что я даже качнулся ей навстречу.

Боги беспамятные! Я дурак, кретин, идиот!

— Господин капитан?..

— С тобой я потом поговорю!

Брен отшатнулся, а я перемахнул бочку, потом клумбу и застыл в шаге от подавшихся ко мне острых грудок.

Этот последний шаг она сделала сама.

Ткань была такой тонкой, что скоро я вообще перестал её замечать.

Брен был прав — нравы у эйнитов те ещё. Здесь никто не будет мешать целоваться посреди двора. Никакого уважения к Тёмной матери, чтоб её…

Хотя… какое дело Ей до живых?

Да и мне сейчас можно всё. Я два года прикидывался табуреткой, и лишь в этот единый и долгий миг понял, что в какой-то момент начинают любить уже не ушедших, а себя, тоскующего по ним. А живое, что рядом, не видят, не замечают.

Не все и не всегда, наверное, но всё-таки…

Или все и всегда?

Брен продолжал топтаться у дождевой бочки, и я, не оборачиваясь, махнул ему рукой: вали, мол, отсюда!

Куда? Да хоть на «Персефону»!

— И Келли доложись! Или кто там на хозяйстве остался? Брысь отсюда!

Лиина знала, что так будет. Давно.

Трава сама поднялась до лица. Губы снова нашли губы.

Она отдавала мне Камалу и видела, что я люблю эту малявку так же, как своих детей. И ждала. Пока я догадаюсь и разберусь во всём сам.

Брен сумел заметить, что здесь всего лишь целуются? Какой наивный мальчик… Тридцать лет для Экзотики даже не юность — соплячество.

Наверное, Айяна предвидела всё это. Эйнитки умеют «сводить» людей, вслух не говоря ничего, но постепенно ломая чужие «нельзя».

Лиина приняла бы меня сейчас, будь я хоть узловатым корнем гвелии. Будь я хайбором или хугом с жёсткими кожистыми крыльями. И мне тоже было сейчас всё равно, кто из нас кто, где мы и зачем это делаем.

Она была жизнь. Теперь я понимал, какой «свободы» хотела от меня эта маленькая белобрысая мерзавка Данини.

Я обнял Лиину и ощутил, как в небе вздрогнуло ещё одно сердце — могучее шестиреакторное сердце моего корабля.

Это был сигнал с «Персефоны». Браслет на запястье пульсировал, словно мой же второй пульс.

Руки были заняты, я коснулся браслета губами и услышал нетрезвый голос зампотеха.

Он что-то спрашивал про Брена, наверное, этот ташип уже доложился ему.

Я сказал ему:

— Я люблю тебя, Келли!

— Чё⁈ — взревел зампотех. — Это какая падла со связью балует⁈

— Капитанская! — отозвался я.

И захохотал.

Кьясна. Эйнитская храмовая община

Ужинать мы сели с Айяной, Лииной и детьми.

Брен позорно бежал на корабль с одной из наших шлюпок — парни постоянно мотались туда-сюда между храмом и «Персефоной»: сменялись те, кто меня охранял.

Линнервальд улетел сразу после нашего с ним полуденного разговора. Колин и Мерис тоже слиняли — повезли куда-то Локьё.

Я подозревал, что повезли они его в отрытый нами на Кьясне архив, и если бы не Лиина, искал бы сейчас пятый угол. Но, оказывается, есть вещи и позабавнее знаний о давно потерянной Земле. Например, валяться вдвоём в траве за домом.

На ужин Айяна нажарила рыбы. Моей любимой речной полосатки — жирной и сочной. Я успевал и есть, и чистить рыбу от костей для малышни.

А ещё я гладил босой ногой щиколотку Лиины, а она кормила грудью Камалу.

Малявка то задрёмывала с полным ртом молока, то выпускала каплю-другую на белую рубашку матери и просыпалась от жадности: как так — молоко убегает?

Кабанчик тоже клевал носом в своём малышовом кресле, но не Пуговица. Этой ещё нужно будет и сказку, и полежать рядом. А вот потом…

Данини вошла неслышно, но я ощутил её деликатное касание и успел повернуть голову.

— Я на минуточку, — извинилась она. — Попрощаться. Мне на корт нужно успеть.

— Ты куда собралась? — Я приподнялся и ссадил Пуговицу с колен. — Не торопись, Рос здесь, он тебя увезёт. Пошли, сдам тебя с рук на руки. Он добросит тебя до посадочной площадки на орбите.

— Да не бойся ты за меня, — разулыбалась Данини. — Кушай. Я и на городском шаттле доберусь. Кто же осмелится меня тронуть?

— Дань, — я оглянулся на Айяну, вдруг она будет против таких вопросов. — А почему — так? Почему даже алайцы боятся вас трогать?

— Ох и любопытное ты животное, — Данини приобняла Лиину и поцеловала в щёку. — До нового лета, сестрёнка. Пусть всё у тебя сбудется.