За столом на некоторое время повисла тишина, каждый переваривал услышанное и прикидывал перспективы преумножения собственных капиталов — если они, конечно, вообще были — путем вложения денег в строительство железных дорог. Я был далек от мысли, что, услышав о намечающемся деле даже от наследника, все окружающие тут же кинутся забрасывать нас серебром, но то, что кто-нибудь да клюнет, не сомневался ни на секунду.

Очень хотелось расшевелись это болото. Чтобы помещики не только в земле и крепостных видели возможность заработать, но и в промышленность начали вкладываться. Добиться этого на практике — не смотря на все прилагаемые усилия — было крайне не просто.

— Малиновский, — лицеист оторвал от ладоней лицо и поднял взгляд на секретаря главы учебного заведения. — Проходите, ректор вас ждет.

Малиновский с трудом заставил поднять свой зад от деревянной скамьи, на которой сидел последние полчаса, поправил форму, проверил фуражку и тяжело вздохнув направился в кабинет руководителя лицея. Ничего хорошего он от этого вызова не ждал.

Андрей Малиновский был сыном первого ректора сего учебного заведения, и соответственно попадание в лицей ему было, что называется, на роду определено. После смерти отца семья осталась в достаточно сложном финансовом положении, однако Андрей сумел на вступительных испытаниях показать себя с самой лучшей стороны и как итог — получить небольшую стипендию. Не весть какое богатство, однако учитывая двух незамужних сестер, которым в будущем нужно было сообразить некое положенное по статусу приданное, а также младшего брата — его еще только предстояло куда-нибудь пристроить — любая копейка виделась существенным подспорьем в финансовом благополучии семьи.

Ректор сидел за столом что-то внимательно изучая в толстом гроссбухе, расчерченном под бесконечные таблицы. Появление ученика не заставило преподавателя оторваться от своего, видимо очень важного, занятия. Энгельгард лишь молча коротко кивнул на стул для посетителей. Малиновский сел. Сказать, что ему было не комфортно — не сказать ничего. Скажем так, поводы для вызова в этот кабинет четко делились на положительные и отрицательные. И надо сказать, что положительные случались гораздо реже.

За те несколько минут, что ректор был занят своим делом, Андрей успел хорошо рассмотреть кабинет: темные деревянные панели, несколько стеллажей с книгами — в основном классические античные авторы, — большой несгораемый шкаф. Стол заставленный массивными бронзовыми приборами, витой канделябр на три свечи с белесыми каплями застывшего воска. Зеленоватого оттенка плотные шторы, перевязанные золотым шнуром с кистями. В кабинете пахло ученостью и потенциальной выволочкой.

— Итак, молодой человек, — ректору было слегка за сорок, он был мужчиной в самом расцвете сил, но пятнадцатилетнему лицеисту казался почти что дряхлым стариком, — вы знаете, зачем вас сюда позвали?

Вопрос был, что называется с подковыркой. Любой человек имеет мелкие грешки, и попытавшись начать оправдываться можно наговорить гораздо больше, чем вопрошающий знал изначально.

— Нет, господин ректор, — мотнул головой Малиновский.

— Очень жаль, очень жаль… — Не отрываясь от гроссбуха Энгельгард продолжал нагонять напряженности. — Что вы можете сказать по поводу тайных собраний политического толка, в которых вы участвовали?

— Полит-тического? — Слегка заикаясь переспросил лицеист.

— Я что невнятно говорю? — Ректор впервые поднял взгляд и вопросительно изогнув бровь посмотрел на собеседника. Напряжение в кабинете уже можно было потрогать физически.

— Нет, понятно, однако я про тайные собрания ничего не знаю, — в панике попытался все отрицать Малиновский. — И ни в чем не участвовал.

Вообще Александровский лицей считался местом умеренно либеральным. Поскольку ориентирован он был в первую очередь на подготовку будущих служащих по гражданскому ведомству, дисциплина традиционно тут поддерживалась в относительно лёгкой форме. В отличии, например, от Кадетского корпуса, в лицее муштрой особо не заморачивались, и присмотр за учениками был мягче. Оттого разного рода тайные и не очень кружки тут появлялись и исчезали с завидной долей регулярности. Большинство из них не представляли собой ничего серьезного — говорильня восторженных юнцов не более. Впрочем, порой лицеисты заходили чуть дальше и действительно организовывали нечто более формализованное.

— А где вы были вчера с десяти вечера до двенадцати? — Малиновский от неожиданности подпрыгнул на стуле. Голос раздался из-за спины, погруженный в самокопание ученик не заметил появления в кабинете еще одного человека.

Высокий брюнет в форме поручика Московского полка. Лет двадцать пять. Открытое располагающее к себе лицо, добрые-предобрые глаза, орден Александра Невского третьей степени с мечами на груди. Самое удивительное для Малиновского оказалось то, что на такое вопиющее вторжение в свое личное пространство ректор вовсе никак не отреагировал. Он так же продолжал перебирать документы как будто все происходящее было вовсе ему не интересно.

— Я кхм-кхм, — Андрей запнулся, несколько раз перевел взгляд с одного мужчины на другого и ответил, — был у себя в комнате.

— Интересно… — Поручик сел на второй стул, напротив Малиновского, закинул ногу на ногу и как-то изучающе посмотрел на лицеиста. — А у нас есть сведения, что вчера вечером вы посещали собрание тайное общество «Петровская артель», где вели беседы весьма сомнительного свойства.

Малиновский от этих слов только сжал кулаки и побелел. По спине предательски прокатилась капелька пота.

После попытки переворота пятнадцатого года, закончившейся разгромом заговорщиков и большим судебным процессом, освещавшимся — небывалое раньше дело — в прессе, ожидаемая реакция правительства не наступила. Многие предсказывали завинчивание гаек, ужесточение цензуры и прочих радостей в стиле Анны Иоановны, однако вышло не так. Наоборот в газетах заговорили о возможной либерализации — хоть непосредственно это слово и не произносилось — облегчении участи крестьянина, полном отмене крепостного права, открытии большого количества учебных заведений и прочих радостей, о которых еще лет двадцать и мечтать-то было невозможно. Кое-кто воспринял это как должное, а кое-кто посчитал признаком слабости императорской власти.

— Первый раз слышу про такое название, — попытался все отрицать Малиновский, понимая одновременно, что он встрял по самые уши.

— Вы меня разочаровываете, молодой человек, — директор захлопнул гроссбух, сунул его в ящик стола и повернулся к военному. — Поручик, я вас оставлю наедине, такие моменты не доставляют мне ни капли удовольствия. Чувствую себя ответственным за… Все это.

— Не переживайте, Егор Антонович, чай не в первый раз, — усмехнулся поручик. — Да и не в последний. Такова природа молодости: делать глупости учишься раньше, чем думать головой.

— К сожалению, — кивнул Энгельгард и покинул кабинет. Малиновский остался с неизвестным поручиком один на один.

— Значит, вы не знаете ни о каких тайных обществах… — Продолжил прерванную мысль военный, — а вот ваша подпись на этом документе говорит об обратном.

Поручик открыл кожаную папку, лежавшую до того на столе и вытащил оттуда несколько скрепленных воедино бумажных листов. Увидев их Андрей понял, что на этом жизнь его окончена — в лучшем случае ему грозит ссылка куда-нибудь за Уральские горы. В худшем — каторга.

В руках военного находилась одна из копий устава, созданного лицеистами тайного общества. Устава, который декларировал необходимость ограничения императорской власти, введения Конституции, свободы совести, печати и вероисповедания и прочие прекрасные как казалось пятнадцатилетним мальчикам вещи. Но хуже того, что среди подписавшихся под сим ядовитым документов была в том числе и подпись Малиновского. Более того, она — поскольку Андрей был одним из непосредственных составителей данного документа — находилась на первом месте. В момент подписания Малиновский был горд возможностью поставить свой автограф первым. Теперь же понял, что задница, в которую он угодил просто неописуемо как глубока.