Признаюсь, в свои 11—12 лет я вообще ничего не знал о гитлеровских захватах в Европе, и в семье не было разговоров на эти темы. Родители никогда не говорили о политике, нашенской или ненашенской.

В воскресенье 22 июня 1941 года после полудня петровчане услышали из репродукторов заявление председателя Совета Народных Комиссаров В. М. Молотова о свершившемся, как было объявлено, вероломном нападении гитлеровской Германии на Советский Союз.

Я понимал, что произошло нечто ужасное, но оно казалось чем-то далеким. Взрослые вокруг также не могли ясно объяснить, как возник страшный гром средь ясного дня и что будет дальше. Через несколько дней в город стали поступать сообщения о стремительном продвижении гитлеровцев по нашей земле, пришли предписания о мобилизации, под которую медработники подпадали в первую очередь.

Уже через неделю мой отец, одетый в гимнастерку и галифе, прощался с нами. Он сразу был отправлен в части, составившие 2-й Украинский фронт и брошенные под Харьков навстречу надвигавшимся гитлеровцам.

Почти год мы не имели известий от отца, который вдруг объявился дома на несколько дней уже летом 1942 года — в лейтенантской форме, но без пистолета. Его части едва не попали в окружение, их расформировали и стали готовить к переброске под Сталинград. Это максимум того, что я как-то уяснил в тех условиях строжайшей секретности и цензуры. Отец мой вообще не славился многословием, а тогда и вовсе был молчалив, с посеревшим лицом, весь сжавшийся, ушедший в себя.

К этому времени мы с мамой уже узнали, что такое очень голодная зима и скученность в доме. Поначалу у нас жила эвакуированная из-под Львова тетя Маруся с двумя сыновьями — жена лейтенанта-кавалериста Евгения Ивановича Бакурского (младший брат моего деда). Позже дядю Женю (так я его звал по той простой причине, что годами он был моложе моего отца) переквалифицировали в артиллериста, и войну он закончил в чине полковника, но на госпитальной койке, тяжело больной после четырех или пяти контузий, полученных на полевых батареях.

Поздней осенью 1941 года в наш дом вселили молодую семью инженера связи Петра Петровича Хмелька, прибывшего в Петровск вместе со спешно эвакуированным из Москвы оборонным заводом, именовавшимся заводом № 251 Министерства морского приборостроения.

Вторую половину 1942 года я в свои 14 лет работал на этом заводе учеником-чертежником конструкторского бюро, где очень приохотился к черчению. Мне поручали деталировку отдельных машинных узлов, то есть требовалось вычертить на отдельных листах каждую деталь узла для передачи на исполнение в соответствующий механический или литейный цех. Рабочий день длился 12 — 14 часов, и мы имели в день 600 граммов хлеба (а не 400, выдававшиеся иждивенцам) плюс обед в столовой. Все равно было очень голодно. Один «классный» чертежник в нашем бюро № 6 иногда очень удачно подделывал пару талончиков на обед, которые печатались в городской типографии...

С осени 1942 года мой отец — в окопах под Сталинградом, в саперном батальоне, получившем позже звание гвардейского, в котором он останется до последних дней войны.

От Сталинграда он дойдет в саперных частях 3-го Украинского фронта до озера Балатон, где переживет новые ожесточенные бои. Затем его гвардейский батальон будет участвовать в освобождении Вены в апреле 1945 года и встретит День Победы в этой красивейшей европейской столице, спасенной от, казалось бы, неминуемых разрушений быстрым броском из Венгрии на северо-восток армии 3-го Украинского, которой командовали маршал Ф. И. Толбухин, а затем — маршал И. С. Конев (отец всегда с восхищением произносил имена этих военоначальников).

Из Австрии он пришлет мне несколько открыток с видами мирной, довоенной Вены, в том числе — вид здания Государственной оперы, которое в последний месяц войны все же пострадало. По окончании войны части,.в которых служил отец, задержались в Вене, и я получил тогда от него помимо открыток с видами города его фотографию «при параде»: в ладной офицерской форме, легких хромовых сапогах, на мундире — гвардейский значок, два ордена Красной Звезды, медали. Поразительным было то, что фотография, сделанная, очевидно, в венской фотостудии, была цветной, и в то время это было для меня полным откровением. Разумеется, я ее храню.

А письма-треугольнички с фронта приходили от отца редко. Под Сталинградом было не до писем. Именно после этой исторической битвы отец получил свой первый орден Красной Звезды, второй Красной Звездой его наградили за бои под Балатоном.

В своем саперном батальоне отец постоянно был на первой полосе огня. Отец обрабатывал, как он рассказывал, тех раненых и изувеченных, которых приносили в походную палатку либо землянку непосредственно с поля боя; затем их переправляли в полевой лазарет. И так все четыре года войны, все время на марше. Как ни удивительно, сам он, хотя временами болел, не был ни разу ранен. То ли помогал прошлый солдатский опыт, то ли — везение. Сам он с усмешкой говорил: «Я — маленький, и все пули мимо проскакивали».

Все годы войны я горячо переживал за отца, и это многократно усиливало мое внимание к фронтовым сводкам. На всю жизнь в памяти эти сводки Совинформбюро и голос диктора Левитана, который часто читал их, и грозная, как сама война, песня: «Идет война народная... Священная война...»

Наш город все более наполнялся переселенцами, ранеными. Помимо эвакуированного из Москвы завода в городе был расквартирован боевой авиаполк, опиравшийся на местный травяного поля аэродром. Над городом пролетали наши боевые самолеты, более всего — У-2 и Пе-2. Порой от вокзала по улице везли крыло или фюзеляж самолета, доставленные с юга, где шла битва за Сталинград. Во многие семьи стали приходить «похоронки». А в одну (и единственную) осеннюю ночь 1942 года все жители города были взбудоражены громовыми раскатами и всполохами на восточной стороне чистого и звездного в ту ночь неба: немцы бомбили Саратов, в 100 километрах от нас. Эта ночь донесла до нас само дыхание войны.

Еще до войны между моими родителями возникали размолвки, а после короткой побывки отца дома летом 1942 года трещина стала расти, я сильно это переживал, тем более что отец все время ходил под пулями. Часто я был груб с матерью, порой даже жесток. В том возрасте, когда я самого себя еще толком не понимал, мне трудно было понять то, что разводило в стороны моих родителей.

У нас постоянно жили подселенцы, что, во-первых, просто требовалось по обстановке, а во-вторых, скромная плата за постой помогала нам справляться с голодом. Вдобавок к семье П. П. Хмелька в 1943 году к нам подселили выписанного из госпиталя солдата Павла Ивановича Тепкина, которому под Ржевом снаряд перебил низ левой голени.

Он рассказывал, что, очнувшись на поле боя, увидел, как ступня болтается лишь на куске мяса. В госпитале он очень просил докторов сохранить ему ногу, и ступню ему пришили, но рана никак не хотела заживать. С этой незаживающей раной на ноге он прожил 20 с лишним лет. Работал бухгалтером, любил мастерить мебель, что получалось у него совсем неплохо.

Моя мама очень сочувствовала Павлу Ивановичу, который оказался душевным, рассудительным и домашним человеком. Они полюбили друг друга и оформили свой брак в 1945 году, когда мой отец, вернувшись с фронта в Петровск, создал новую семью. Он женился на вдове Вере Максимовне Гороховой; ему шел 50-й год, ей было 45. Жили они в 10 минутах ходьбы от нашего семейного дома, на улице Володарского, и нередко он пробегал своей шустрой походкой мимо наших окон.

Весной победного 1945 года я получил от отца две посылки: в них были два новых немецких костюма и пара рубашек, чему я необычайно обрадовался — мне было уже 17 лет, и я очень хотел вылезти из старой потрепанной гимнастерки и штопаных штанов. Я уже влюблялся в девушек классом старше меня, тем более что кумиром в их кругу был один из лучших моих друзей Валерий, и я очень хотел походить на него.

Один из костюмов почти сразу стал расползаться — немецкий эрзац военного времени, а другой сослужил мне великую службу на протяжении всех пяти лет учебы в привилегированном МГИМО. В этом костюме я никогда не чувствовал себя парией.