Отец, когда я благодарил его после его возвращения с войны, объяснял мне, что в его части раздавали для отправки домой одежду из многих разбитых универмагов и магазинов и помогали отправить такие посылки, что было тогда непростым делом.

Заканчивая рассказ о моем отце, поясню, что, уехав летом 1946 года на учебу в Москву, я почти потерял связь с ним. Разумеется, приезжая в Петровск на каникулы, а позже — во время отпуска, я навещал его, беседовал с ним. Его здоровье ухудшалось, мучили экзема, хронический кашель (тем не менее он продолжал курить свою любимую махорку), врачи находили у него рассеянный склероз.

Он вступил в партию и продолжал работать в амбулатории, которая к тому времени уже стала поликлиникой, затем заведовал малярийной станцией. В 70 лет вышел на пенсию и последние два года жизни, на удивление многим, работал заведующим только что открытого медвытрезвителя, единственного в городе.

Последний раз я видел его как раз, когда он только заступил на эту должность, и он мне спокойно объяснил, что он — врач, а это — врачебное дело. «И вообще, — говорил он, — что сидеть дома!» Было это летом 1966 года, когда я прилетел из Канады в отпуск и вместе с женой и маленьким сыном посетил родной Петровск. Мой отец порадовался внуку.

Во время той последней беседы со мною отец был грустным. Пожаловался на одышку, на склероз, который, какой сам сказал тогда, не научились покалечить. Но на жизнь не жаловался. Принимал ее, как она есть. А я после этого не раз размышлял о том, сколько же испытаний выпало на его долю! Три года солдатских окопов в Первую мировую, более двух — в гражданскую, четыре — в Отечественную. Около десятка лет в войсках и все на передовой. Отвоевался наперед и за меня, и за моего сына.

Отец скончался 12 апреля 1968 года в возрасте 72 лет.

Сообщение о кончине отца я получил в Канаде в самом конце апреля. Мама прислала письмо, в котором объясняла, что вызывать меня телеграммой из Оттавы в Петровск на похороны было совершенно нереальным делом. Она была права, но от этого легче не стало.

Завершая рассказ о «предках», вновь вернусь к самой дорогой мне памяти — памяти о моей маме Елизавете Петровне.

Именно ей я обязан всем, что может быть признано хорошим во мне. Она всегда была для меня примером. В молодые годы я этого не сознавал и нередко вызывающе отвергал ее советы и пожелания, но она не обижалась, была терпелива. Главное — она влияла на меня не словами (говорливой ее нельзя было назвать), а собственным поведением.

Пожалуй, самое существенное, что я усвоил еще в детстве и на всю жизнь, это — ее правило: «Не завидуй». Да, не завидуй никому, а живи, как сам можешь и как Бог помогает, и будешь спать спокойно. И еще: «Не лги и будь искренен с другими».

Рос я не пай-мальчиком и мог в отсутствие родителей забраться в банку с вареньем или устроить баловство со спичками, но на всю свою жизнь запомнил пару случаев, когда мама, желая услышать от меня честное признание, ставила перед собой, смотрела мне прямо в глаза и говорила страшные слова: «Вовка, не ври! По глазам вижу, что врешь!» Я «раскалывался» и заливался слезами, а мама уже спокойно уводила меня спать.

При всем том над мною не тяготела родительская опека, да этому и не способствовали обстоятельства. Родители все дни были на работе либо занимались хозяйственными делами. Когда я, восьмилетний, пошел в школу, для меня уже было очевидным, что это — мои «работа и забота», на подсказки нечего рассчитывать и за свои поступки нужно отвечать самому.

Мне, всему моему классу чрезвычайно повезло: первые четыре года нас учила, начиная с палочек и ноликов, чудесная учительница Ольга Ивановна Петрова, для которой все мы были как родные дети. Я молча сопел над тетрадками, иногда дрался в школьном дворе, когда меня дразнили, и ходил в отличниках.

Мама регулярно заглядывала в тетрадки, хвалила и подбадривала, тогда как отцу было некогда, он часто путал, в каком классе я учился.

Хорошо кормить меня и красиво одевать — это было маминой страстью. Одежду она шила сама и с большой выдумкой, гордясь зингеровской швейной машинкой, которую родственники подарили на ее свадьбу. Мама наряжала на Новый год елку, приглашала моих сверстников, поощряла нашу ребячью дружбу.

Был и «трудный» мальчишеский возраст, причем в самые тяжелые годы войны, когда мама занималась мною постоянно, проявляя большое терпение. Несколько разя серьезно болел, и она неделями выхаживала меня, не жалея никаких сил и средств.

Когда я, окончив школу, твердо решил ехать на учебу в Москву, мама много плакала и просила меня все обдумать, но не препятствовала. А я храбрился и настраивал себя на успех, тем более что получил в школе серебряную медаль, тогда единственную в городе. Все пять лет моей учебы в институте мама присылала мне посылки с продуктами, обычно — картошку и мешочек с пшеном, и деньги, благодаря чему я мог серьезно заниматься, не бегая разгружать вагоны. Все это сохранилось в моей памяти наряду с всегда спокойными и оптимистическими рассуждениями матери о жизни, о людях.

Мои длительные командировки в Англию, а затем в Канаду более чем на десяток лет ограничили наше общение. Когда я с семьей вернулся из Канады в Москву, не стало и Павла Ивановича. Мама осталась одна в своем доме в Петровске, подошел пенсионный возраст. Тогда мы с ней и решили, что наилучшим будет продать дом и сообща купить дачу под Москвой, где мама могла жить постоянно, находясь при этом поблизости от нас. Нашлась подходящая дача недалеко от Одинцова, и наших объединенных средств хватило на ее покупку.

Так, в свои 60 лет мама не без волнения начала новый отрезок жизни в Подмосковье, искренне радуясь возможности постоянно общаться с нами. Она быстро подружилась с новыми соседями, с энтузиазмом взялась осваивать свой сад-огород.

Вскоре у нее уже цвели чудесные пионы и гладиолусы, плодоносили кусты смородины и крыжовника. На мою долю приходились ремонтно-строительные работы, которых хватило на много лет и еще осталось, несмотря на то, что наш домик — всего лишь обычный крестьянский сруб, только с мезонином и двумя верандами. Мама гордилась своими цветами, одаривала ими

гостей и соседей. Вспоминала, как в родном Петровске получала призы на городских выставках за свои необычные георгины, о чем даже писали в местной газете. Но сокрушалась, что не растут помидоры, какие вызревали у нее под жарким солнцем Средневолжской лесостепи.

В летние месяцы в ее «имение» приезжали родственники из разных мест, с которыми я был также рад повидаться. Время от времени происходили встречи всех трех сестер: Мария приезжала из Москвы, Лена — из Волжского, обычно со своими двумя дочерьми. У всех дети, у всех связанные с ними проблемы. Сестры отдавали всю душу детям и продолжали опекать их, даже когда те взрослели.

Все они обладали сильными характерами, но были очень разными. Наиболее эмоциональная и даже кокетливая — Мария. Наиболее сдержанная — Лена. Лиза (о матери трудно говорить объективно) мне и другим всегда казалась уравновешенной и мудрой, хотя эмоций у нее также хватало. А я, наблюдая их втроем; всегда вспоминал «Трех сестер» Чехова.

В нашем, можно сказать, «фамильном имении» на двенадцати сотках рос и мужал в летнюю пору сын Сережа, поначалу — играя в песочке, а затем — гоняя на «велике», как когда-то его отец (то есть я). Потом моя мама, называвшаяся уже баба Лиза, носила на руках внучку Машу, родившуюся в конце 1973 года. Годы спустя там же, на лужайке подросшая Маша играла с подружками в бадминтон. Мама перешагнула 80-летний рубеж, но была еще вполне бодрой, когда на даче оттаскивала от лужи кроху Ваню, своего правнука. Успела она порадоваться и второму правнуку — Александру, который родился 21 августа 1991 года.

То была особенно тревожная ночь, когда «гекачеписты» ввели в Москве чрезвычайное положение и перекрыли танками главные магистрали, а еще не родившийся младенец Саша затопал ножками при звуках выстрелов около Белого дома и потребовал от своей мамы