— Севрюгина, ты вечно со всеми шушукаешься в коридорах!
— Я не шушукаюсь со всеми. Я вечно шушукаюсь только с Максимчуком.
И направилась в класс.
Задержалась у двери, разглядывая, как будто впервые вошла в школу, размытую солнечным бликом табличку «9 А класс», и почему-то подумала: скоро покинет школу навсегда. Подруги, юность, дни безмятежные и трудные — все развеется. Вот как этот лучик солнышка на знакомой табличке.
О чем дальше думалось, Янка не запомнила — мысли у нее словно рябь от налетевшего ветра.
Вдруг повернулась и догнала классного руководителя:
— Прошу извинить… Честное слово! Я не хотела сказать обидное. У меня кошмарное состояние. Совершенно потрясающе кружится голова. Озноб со вчерашнего дня. Не могу остаться на последние уроки…
— Ну что ж, если врач сочтет необходимым…
А через минуту к учителю подошел Андрей:
— Очень прошу. Кошмарно разболелась голова…
— Озноб со вчерашнего дня?
— Нет, жар. И горло болит. Справа и слева. Ангина.
— Одним словом, совершенно потрясающе кружится голова!
— Да. Весь день. С самого утра.
— У доктора был?
— Нет. Я домашними средствами.
— Ага, домашними. Хорошо!
— Шалфей варю. И это… Мяту.
— Мяту?
— Мяту с йодом.
— Очень хорошо. Уроки пролетят незаметно, и пойдешь себе домой варить мяту.
— У нас сегодня шесть уроков, — напомнил Андрей.
— Значит, после шестого. Но прежде посоветуемся с тобой насчет шалфея и мяты. Это очень важно!
Янка по дороге в раздевалку успела шепнуть Андрею Максимчуку:
— Жду под старым каштаном.
После четвертого урока к Андрею подскочила подружка Янки.
— Максимчук, тебя вызывают в учительскую!
— То есть, как в учительскую? Расшифруй?
— Там увидишь.
«ЧП, — решил Андрей, — кто-нибудь стекло разбил или на соседском дворе голубей своровали…»
Максимчук насупился — и без того денек выпал трудный!..
А хотелось, чтобы на душе легко, никаких ЧП, никаких вызовов, выговоров, чтобы мальчишеская, ребяческая безмятежность; все хорошо, радостно, как на празднике, как в детстве, когда верилось в доброго Деда Мороза, серебряный месяц и снегурочку. И впереди — торжественная, сказочная лестница, где на каждой ступеньке ожидает счастье, и все вокруг хорошие, сердечные, все по-совести, искренне, честно…
Какой-то солидный десятиклассник с низко опущенными височками на манер полубаков окликнул Андрея:
— Максимчук!
— Я за него.
— Ждал тебя в учительской…
— Мне только сейчас сказали.
— Ладно. Потолкуем в коридоре.
Он покровительственно обхватил Андрея увесистой, тренированной рукой.
— Будем знакомы. Я от лица общешкольной газеты. И всего актива.
Андрей узнал этого десятиклассника — на минувшем балу-маскараде он танцевал с Янкой. Весь вечер.
— Тебя нам рекомендовал учитель рисования, — продолжал десятиклассник, — только что совещались с Иваном Ивановичем в учительской. Мы, парень, великие дела затеваем! Все должно быть ярким, красочным, живописным.
«Может быть, не ЧП? — подумал Андрей, — может, хорошее?»
— Иван Иванович весьма одобрительно о тебе отзывался. Точный рисунок и тому подобное.
«Значит, хорошее, — подумал Андрей. — Но почему сегодня? Почему именно сегодня, сейчас, когда надвигается черное…»
И сказал смущенно:
— Да я ничего особенного не рисую. Я только так — техническое. Многотонки-тяжеловозы. Экскаваторы. Шасси. Шестеренки. Ну, всякую там автодорожную петрушку.
— Здорово! Абсолютно! Молодец! Сейчас это хлеб насущный. Ты будешь у нас красотой жизни, быта и производства заведовать!
«…Но почему сегодня? — думал Андрей. — Почему сейчас, когда такой трудный день… А может, ничего черного? Может, рассказать и все… Рассказать о золотой змейке, о зеленоглазом парне в сизой кепочке, и тогда снова вернется…»
Андрей глянул в окно. У ворот сада, размахивая портфелем, ждала Янка. Не под старым каштаном — у самого входа. Это было неосторожно: окна учительской выходили в сад…
Невидимый зеленоглазый парень хитровато подмигнул: «Только учти, данное дело более всего ее касается. Которая по имени Янка…»
Десятиклассник покровительственно хлопнул Андрея по плечу:
— Иван Иванович так о тебе отзывался — завидую! Да, между прочим, почему не посещаешь студию Дворца пионеров?
— Потому, что я не пионер.
— Но ты и раньше не посещал?
— Дыхать некогда.
— Но другие ребята находят время.
— Так они выдающиеся. Им Хоттабыч помогает.
— Ну, ладно. Давай договоримся: оставайся сегодня после уроков.
— Сегодня? Непременно сегодня?
— Да, непременно. Надо бы вчера. Но самый крайний срок сегодня.
— Сегодня! Все сегодня! Только сегодня…
— Да, сейчас же после уроков.
— Нет, знаешь, давай лучше вчера.
— Что-о? Ты чего сказал?
— Вчера, вчера. Давай вчера!
Арник, подняв на прощанье руку, кинулся в класс.
Подхватил книги и черным ходом, минуя раздевалку — ни шапки, ни пальто, как водится по-весеннему, не носил — во двор, потом через пролаз в железобетонной стене — на пустырь.
Если бы учитель рисования выглянул в окно…
Но учитель рисования не имел ни малейшей возможности смотреть в окно — все были загружены, завалены накопившимся на вчера, а Хоттабыча под рукой не оказалось.
Янка насилу дождалась Андрея:
— Почему так долго?
— Не умею лихорадку разыгрывать.
— Нагнал бы температуру. Не мог термометр рукавом потереть? Не знаешь, как тепло добывается?
— Не каждому приятно добывать.
— Ах ты честненький, чистенький! Ну, пошли!
Янка шла чуть впереди и все подгоняла Андрея:
— Не отставай. Или, может, раздумал? Струсил?
— Да, видишь, струсил… — и сейчас же неспокойно, почти злобно, — не за себя, понимаешь? И не за тебя! Другое подумал. Придем, а ее нет. Понимаешь — совсем человека нет…
Миновали квартал и другой молча. Янка все шла чуть впереди.
— Запутались! — воскликнул Андрей. — В общем, грязь черная…
Из-за угла горбатым грибом вылез присохший к улице домишко.
— Здесь! — шепнула Янка.
— Подожди, я зайду первым.
— Нет, мы зайдем вместе.
Стертые кирпичные ступеньки, видать, столетие протоптало дорожку.
Темные сенцы, двери по обе стороны.
Янка растерялась:
— Я видела — она вошла в этот дом. А дальше не знаю…
— Я сам буду спрашивать. Стой тут и не вмешивайся.
— Хорошо, Арник, — Янка все еще неуверенно оглядывалась по сторонам — дома и в школе все казалось легким, но сейчас, здесь…
— Хорошо, хорошо, Арник…
Где-то в глубине глухо, точно в коробке, набитой тряпьем, пели в два голоса: мужской — механический, патефонный, и женский — сладенький, как обсосанная карамель. Максимчук нажал кнопку онемевшего звонка, постучал деликатно, затем изо всех сил кулаком. Сладенький голос оборвался, зацокали каблуки по дощатому полу, дверь растворилась с хрустом, со скрежетом, как расколовшийся орех. Свет изнутри осветил только острый, напудренный нос и до синевы накрашенные губы.
— Тут женщина проживает, — пробормотал Андрей, — низенькая такая…
— Мы все тут женщины! — чмыхнула носом вертлявая девчонка. — А вам что — непременно низенькую надо?
Андрей отвернулся и подошел к другой двери. Выглянувшая старуха смотрела подозрительно:
— А вы не здесь, вы в подвале спрашивайте.
— Да разве в таком доме может быть подвал?
— А вы со двора, со двора зайдите. Там со двора ход. Пройдите через эти сенцы, там с бугорка ход.
Прошли сенцы, зашли с бугорка. Постучали — ни ответа, ни привета.
Максимчук толкнул дверь — не заперта.
Десять скрипучих ступеней вниз.
Еще дверь, — приоткрытая.
Постучали для приличия. Тявкнула спросонья собачонка, заворчала и захлебнулась.
Глуховатый голос:
— Там не заперто!
— Она! — сразу узнала Янка и прижалась к плечу Арника.
