Небо голубеет. Ртутный столбик застыл, точно гвоздем приколотили.

Голова кружится, озноб. Движенья развинтились, ступаю, словно над пропастью, проверяю каждый шаг. Тянет в землю. Ртуть на термометре приклеилась накрепко.

Солнце в окне.

Явился проведать Степан, принес первые степные цветы. Уставился на меня черными казацкими глазами, догадывается: что-то произошло… Но слишком ревнивое внимание путает его, мешает мыслить и видеть — всюду мерещится счастливый соперник:

— Расцвела! Похорошела! Весна!

Заговорили о летнем лагере, о том, что я должна спешить, помогать организовать.

А я сказала:

— Степа, надвигается буря. Я чувствую…

— И пущай. Грянет буря — и померимся мы с ней.

— У тебя все просто и определенно. Как в календаре: черное есть черное, красное — красное.

Я отказалась организовывать и хозяйничать. Поеду вместе со всеми в автобусе.

Степан ушел. Я решила еще немного отдохнуть перед поездкой, набраться силенок. Прилегла и забылась.

Бесконечная смена образов, красочных, стройных, строгих, как работы древних мастеров: интерьеры, своды, плафоны, множество незнакомых лиц — люди в ярких пурпурных одеяниях, двусветные залы, лепные арки, непрестанная смена цветов: голубой, розовый, оранжевый, сиреневый или вдруг полумрак, пронизанный мерцающими опаловыми лучами; все необычно, сказочно, невиданно.

Так всегда у меня на пороге тридцати девяти. Потом, когда лихорадка перешагнет порог, цепь красочных видений распадается, блекнет, сбивается сгустком, тускнеет; лица людей становятся сумрачными, злыми, угрожающими. Я мечусь, пытаясь противостоять злу, преодолеть сумрак.

Наверно, так буду умирать, в мучительной схватке с теменью.

Очнулась, на веках еще розовый отблеск. Солнце расплавило оконные стекла. Дышится легко. Я сильна и здорова.

Значит, отвоевали рубежи, дорогой мой учитель!

Но поднялась с постели — мгновенная реакция, слабость, тяжесть в затылке — словно другой человек…

Ввела вторую дозу актина.

Степан провожал меня до остановки.

— Степка, мальчик, поедем со мной!

— Не могу, Танюша. Лаборатория!

— Да там дежурные!

— Должен проверить дежурных.

Должен!..

Эх, Степушка, друг, почему ты не заметил, что мне трудно, что я теряю силы!

Он остался, удержала лаборатория, неожиданная соперница моя.

Но едва автобус рванулся на шоссе, Степка кинулся следом.

Итак, отправляемся на весеннюю прогулку. Ребята поют, горланят — мотора не слышно. И сквозь песню настойчиво, сурово, как чужой голос:

«Опыт всегда всеобщее…»

«Мы дети фронтовиков, а это особое детство…»

«Дерзновение и своеволие — вот в чем вопрос»…

Не имею права далее оттягивать, в лагере сообщу Кирилловой — на весеннем солнышке она, наверно, станет добрее.

Смотрю на часы-браслетку — стрелки раздвинулись координатами, отмеряя время и жизнь. А между стрелками маленькая-маленькая Танюшка Чаплыгина.

Застегнула пыльник, кутаюсь, все время холодок — трудно даже представить, что солнце теплое!

Автобус ведет новый шофер, шальной парень — полнейшая противоположность Прудникову. У него в Междуреченске знакомая девчонка, летит к ней с песней и присвистом, кепка набекрень, машину бросает так, что я прокляла и шофера, и его девчонку.

Чем ближе к лагерю, тем явственней выступает образ Кирилловой.

Никогда раньше не думала, что хороший человек может подавить так же или даже сильнее, чем недруг.

Кириллова затеяла домашний симпозиум, нечто вроде малого форума по вопросам морали и этики.

Глубокоуважаемая Надежда Сергеевна, мы прекрасно понимаем, в чью сторону направлен ваш озабоченный материнский взор. Вот мы перед вами крупным планом: Василий Корж, Степан Федотов, Виталик Любский — пижон. И, конечно, я. Новички. Прозелиты. Ваша тревога, надежды и сомнения.

Взбалмошность, зазнайство, непоследовательность, нервозность, неряшливость, критиканство, непризнание авторитетов — таков краткий перечень наших пороков.

У Надежды Сергеевны для нас постоянный эпитет: «новоиспеченные».

Любимое выражение: «Без году неделя». А между прочим, она сама новоиспеченный парторг, без году неделя!

Постоянная сентенция:

«Мы исповедовали свое призвание от колыбели. А они (они — это мы), они обошли полдюжины вузов, все приемные комиссии, прежде чем постучали к нам!»

Отчасти Кириллова права. Я, например, мечтала о поэзии. Виталик гремел в школьной самодеятельности, пожиная лавры, стремился во ВГИК, а поступил в медицинский. Так получилось. Впрочем, Степан и Василь Корж пришли твердой, сознательной поступью, с вещевым мешком за плечами — новоявленные колхозные Ломоносовы.

Но пять институтских лет, глубокоуважаемая Надежда Сергеевна, кафедра Богдана Протасовича… Да у нас машинистка канцелярии и та прониклась красотой исследования. Неужто до сих пор мы должны клясться, оправдываться, доказывать? Всякий раз после встречи с Кирилловой, после разговора на комсомольском Виталик мечется по коридору:

— Братцы! Ребятушки! Мирное, боевое сосуществование с шефом продолжается!

Эта воинственная дружба установилась с первого дня нашего появления, едва вышли из автобуса, едва барахлишко выгрузили.

Запомнился свежий денек с быстрыми, низкими тучами. Простор, сосны, раздолье реки. После коробочки автобуса вздохнулось вольготно. Закружились, зашумели. На Витальку Любского накатило ухарство. Ехал он в глубинку без особого рвения, всю дорогу рисовал мрачные картины: палатки без коек, проводка без лампочек, протекающие крыши, недостроенные корпуса.

— Вот приедем — и сразу аврал! Будем кирпичи таскать!

Приехали: город, асфальт, голубые пихты, афиши. Афиши более всего поразили Виталика — культура! Как дикарь вокруг костра, он отплясывал вокруг культуры. Подхватил Янку, завертел буги-вуги, рок-н-рол, твист — все подряд, без передышки, по всем ступеням институтского крыльца снизу вверх и сверху вниз.

Вдруг какая-то гражданочка в сереньком пальто, туго затянутом пояском, в бесцветном платочке — не то сестра-хозяйка, не то комендант женского общежития — появилась на крыльце.

— Приветик, девочки и мальчики! Насилу дождались!

Виталька бросил Янку и подкатился к неизвестной гражданочке:

— Приветик, тетенька! Разрешите на тур самодеятельного вальса. Раз-два-три! По случаю счастливого прибытия!

— Извините, на лестницах не танцую.

И захлопнула перед носом Витальки дверь.

Признаться, меня охватило недоброе предчувствие. Подошла к шоферу, спрашиваю:

— Кто эта женщина в сером пальто?

— А это, говорит, старший научный сотрудник, парторг института, шеф лаборатории… — Мало показалось ему всех этих титулов, так он еще прибавил с ухмылочкой: — Правая рука Богдана Протасовича, профессора Ваги — Надежда Сергеевна Кириллова.

Так вот она, правая рука нашего Прометеича!

Крепенько схватила нас с первой же встречи. Своей властью разбросала по разным углам общежития. Видать, здорово не по душе пришлась новая компания. Установка была явная: разделить, распылить в недрах проверенного коллектива, полное растворение в гуще испытанных масс.

Дифференциал с интегралом!

Но мы устояли и против дифференциала, и против интеграла. Годы студенческой дружбы, сессии, экзаменационная горячка, целина, общие горести и радости — несмотря на все различие характеров и качеств, мы едины, одна стайка, одного гнезда воробушки. Может, когда-нибудь потом жизнь сама разбросает нас, развеет по белу свету или потеряем товарищей тут же, за лабораторным столом, в длинных коридорах повседневного бытия, но сейчас, сегодня, позвольте принимать нас всех как есть, всю семейку, извольте считаться с непреложным фактом: мы!

Надежда Сергеевна посчиталась, изменила тактику, принялась исподволь, помаленечку прибирать к рукам. Пошли форумы, симпозиумы, танцы-переплясы, балы-маскарады, вечера поэзии и прозы — немудреный, но испытанный ассортимент. Сперва бунтовали, ершились, казалось, что сами знаем все и вся, видим острее, зорче. В общем, были схватки боевые.