– Он похож на Мэтью. И на вице-президента Вулфа, шрам у него на щеке такой же. Он был на перевале, к гадалке не ходи… – Джон не помнил, кто в него стрелял, однако у мальчика он заметил темный, горный загар:

– Даже под его синяками видно. Насчет ожогов на спине, он врет, как сивый мерин… – якобы Князев объяснил ожоги пытками, – значит, кроме лавины, случился и пожар… – Джон беспокоился за Волка и племянницу:

– Племянница, – вздохнул он, – мы с Максимом все-таки породнились. Мария сойдется с Густи, они ровесницы. Она начнет учиться, получит диплом, займется конным спортом… – герцог подумал о сестре:

– Тони подростком из седла не вылезала, а потом пересела за руль. Надо Полину научить водить. Тони учил покойный папа… – он вспоминал розарий в замке, смех детей, плеск воды в тихой речушке:

– Возьмем к себе ребятишек на лето, – решил Джон, – все подрастают, но малышня еще остается малышней. У Адели и Генрика вряд ли скоро появится потомство, у них карьера. Но Густи выйдет замуж, парни Марты и Волка женятся. Я стану дядей Джоном, как папа. Хотя, может быть, у нас будут еще дети, мне пошел только пятый десяток…

Он напомнил себе, что надо поинтересоваться у парня судьбой Констанцы. Джон, правда, не ожидал, что Кепка поделился с юнцом государственными секретами СССР:

– Ему навешали лапши на уши, рассказали, что Мэтью и его мать любили друг друга, что Мэтью герой. Наверняка, Кепка скрыл от парня, что его отец американец, как скрывал Горский правду о себе. Но, тем не менее, надо спросить. Сейчас и спрошу… – охранники переговаривались вполголоса, но Джон все разобрал:

– Пересменка. Жучки шепот не запишут, можно не волноваться… – темная тень легко взметнулась с койки. Вытащив на свет куриную кость, Джон наклонился над спящим парнем. Длинные ресницы дрогнули, он поворочался:

– Что такое… – пробормотал фальшивый Князев.

Саша почувствовал прикосновение чего-то острого:

– Тихо, – потребовал холодный голос, с металлическим акцентом, – иначе я тебе глаза вырву, падла… – Джон неслышно выматерился, – хватит тискать романы, как говорят на зоне, где ты никогда не бывал. Говори правду, внук Горского… – кость чиркнула по веку, Саша дернулся:

– Я говорил правду… – в полутьме глаза 880 опасно засверкали:

– Меня расстреляют, но не раньше, чем ты ослепнешь, понял… – Саша закивал: «Хорошо. Да».

Передачи в институте Сербского принимали на заднем дворе здания, в обшарпанной пристройке, заодно служащей и дворницкой. Комнату не снабдили лавками. Очередь топталась в пыльном коридоре, по соседству с лопатами, кирками и метлами. Курить здесь не разрешали, из стылого предбанника тянуло дешевым табаком.

Соседка Фаины, морщинистая дама, поджала губы:

– Двери закрывайте, не май месяц на дворе… – Фаина скрыла улыбку:

– В мае родится мальчик или девочка… – об имени они с Лейзером, согласно традиции, не заговаривали, – брат или сестра Исааку. То есть названые брат и сестра, мы все расскажем мальчику, когда он подрастет… – в метрике, выданной в Барнауле, ребенка записали Бергером:

– Так лучше, милая, – заметил Лейзер, – если его родителей расстреляли, не стоит ему быть Судаковым. Мы не докажем мелухе, что это его фамилия, но и не надо… – о настоящем имени мальчика знали только они с Лейзером.

Фаина подпирала облезлую стенку коридора, под плакатом: «Сбылись мечты народные». Седоволосый, представительный мужчина с партийным значком широким жестом указывал внуку, в пионерском галстуке, на застроенные берега Волги. Фаина подумала о детском саде и школе, для малышей:

– Детский сад ладно, – девушка покачала головой, – его можно миновать, а школы не минуешь. В СССР обязательное среднее образование. Ребецин рассказывала, как они справлялись. По субботам и в праздники дети всегда заболевали. Можно брать с собой обед, чтобы не ходить в столовую. Только что делать с октябрятами, с пионерами? Нам даже в первом классе, до войны, рассказывали, что Бога нет… – Фаина вспомнила:

– В Мордовии на зоне сидела старая спекулянтка. Она до революции успела закончить гимназию, даже по-французски болтала. Она говорила, как это называется. Я сейчас, как умная Эльза, из сказки. У Исаака режутся зубы, а я думаю о школе… – Фаина зевнула.

Мальчик всю ночь висел на груди, обиженно хныча. Фаина принесла сосульку с крыльца. Она проводила кусочком льда по распухшей десне ребенка, Исаак немного успокаивался:

– Когда я утром отдала его ребецин, с бутылочкой, он улыбался и грыз сухарь… – Фаина потерла покрасневшие глаза, – так всегда случается. Он только со мной капризничает. С Лейзером он тоже как шелковый… – Исаак сидел на полу кухни, огороженный табуретками. Они с ребецин пекли гоменташи для праздника:

– Пять сотен штук, с изюмом, с вареньем… – из самодельной кошелки Фаины упоительно пахло выпечкой, – будет и лапша, и жареные куры, и картошка… – мужу она привезла завернутые в пергамент куриные ножки:

– Они давно остыли, но Лейзер здесь даже хлеба поесть не может… – Фаина приезжала в институт каждый день, – из казенного он только чай себе позволяет… – она привозила мужу домашнюю халу, банки с вареньем от ребецин, сушеные яблоки, из малаховского сада, бутылки с козьим молоком и пакеты творога. На задах синагоги, в сарайчиках, держали не только кур, но и козу. У ограды разбили маленький огород:

– Осенью будем с овощами, – подумала Фаина, – надо закрутки сделать. Синенькие здесь не растут, но из кабачков тоже хорошая икра выходит. Если мы останемся в Москве до осени, если Лейзера выпустят, а не отдадут под суд. Но сегодня Пурим, а в Пурим евреев ждут радость и веселье… – вечером Фаину ждали в Малаховке. На чтение Мегилы из столицы приезжала сотня человек:

– Мы с ребецин с ног собьемся, – недовольно подумала девушка, – ребята в ешиве не женаты, помощи ждать неоткуда. Но хорошо, что так много евреев выполняет мицву… – в сумке лежала и школьная тетрадка, с переписанным от руки свитком Эстер. Муж знал Танах почти наизусть, но заповедь обязывала евреев читать главы вслух:

– Лейзер и здесь миньян отыщет, – усмехнулась Фаина, – а если не миньян, то хоть пару евреев. Он иначе не может, он обязан сам выполнить заповедь и привести к ней других. Жаль только, что нам не дают свидания… – в тетрадку Фаина заложила полученное городской почтой письмо. Адрес написали на русском языке, отправителем значился абонентский ящик на главном почтамте Москвы. Фаина недоуменно повертела конверт, с изображением мимозы:

– Из института, что ли? У них есть адрес, они меня записали, как близкую родню Лейзера. Но зачем им посылать письма, если Лейзер у них сидит… – она и не подумала открыть конверт. Муж объяснил ей, что нельзя читать чужую переписку:

– Средневековый мудрец, раббейну Гершом, это запретил, – вспомнила Фаина, – и вообще, в Торе сказано: «Не ходи сплетником в народе своем»… – убираясь в синагоге, она слушала, как ребе занимается с юношами:

– Ребецин со мной Тору читает. Я, как в Алма-Ате, ей получаюсь вроде дочки… – пятеро детей малаховского раввина сгинули на войне или в оккупации, не оставив старикам внуков:

– Они тоже не захотят, чтобы мы уезжали отсюда, – поняла девушка, – но меня, наверное, еще ищут. Нельзя больше рисковать. У нас на руках скоро будет двое малышей, а потом трое, четверо, если на то Божья воля… – обитая дерматином дверь приотворилась. Санитарка высунула голову в коридор:

– Проходим по пять человек, готовим сумки, паспорта… – она окинула взглядом бедное пальто Фаины, надежно замотанную платком голову:

– Я вас помню, – неожиданно добродушно сказала пожилая женщина, – вы ребеночка ждете. Давайте я стул принесу, пока до вас очередь дойдет… – дама по соседству неодобрительно, пробормотала:

– От сумасшедших такое потомство и получится, лучше бы аборт сделала… – приняв от санитарки табурет, Фаина вздернула подбородок:

– Как будто вы сами передачу не принесли. В одном коридоре толпимся, – присесть ей, впрочем, не удалось. Из комнаты донеслось: