– Но мне и свидания пока не дают, – она подхватила ребенка удобнее, – правда, передачи принимают исправно… – в институте разрешали сладости и фрукты. Фаина привозила мужу домашний паштет, фаршированную рыбу, медовый пирог, южные мандарины, с малаховского рынка. Электрички часто задерживали, пригородные платформы Казанского вокзала каждый вечер осаждала толпа:

– На автобусе быстрее не получится, – сказала Фаина Исааку, свернув с шоссе, – но там иногда, можно сесть. Неудобно тебя надолго оставлять, обременять ребецин… – Фаина с ребенком поселилась в каморке барака, где с довоенных времен размещалась малаховская синагога. В ее паспорте появился лиловый штамп временной прописки:

– На всякий случай, – объяснил Фаине рав Айзик, глава синагоги и подпольной ешивы, – в институте твоей пропиской не заинтересуются, но мелуха есть мелуха… – покидая электричку на Казанском вокзале, Фаина иногда искала глазами старых знакомых. Она думала о подростках, с которыми обреталась на площади трех вокзалов после войны:

– Тринадцать лет прошло, – усмехалась она, спускаясь с толпой в метро, – парни сидят, или расстреляны, девчонки тоже сидят, или спились… – Фаина поправляла дешевый платок, надежно скрывающий крашеные хной волосы:

– Они бы меня сейчас и не узнали… – кроме института, два раза в неделю она доезжала до Киевского вокзала. С платформы Востряково Фаина шла вдоль окружного шоссе к воротам кладбища. Ребецин, на седьмом десятке, стало тяжело ездить через всю Москву:

– Выполнишь за меня мицву, – вздохнула старуха, – я тридцать лет в похоронном обществе провела… – Фаина не боялась трупов. По обряду хоронили только пожилых людей. На церемонию приходила горстка мужчин, надгробные памятники ставили скромными, но Фаина видела на еврейском участке и роскошные плиты. По дороге в барак похоронного общества, она часто сворачивала к обелиску серого мрамора. Тускло блестела позолота сломанной виноградной лозы с двумя ветвями:

– Праведную женщину, кто найдет, цена ее выше рубинов. Рейзл, дочь Яакова Левина… – неизвестная Фаине женщина умерла после войны:

– Я спросила у ребецин, кто это, однако она не знала… – Фаина закрыла за собой калитку в ограде, – но видно, что памятник не из простых. Среди евреев есть и генералы, и профессора… – из соображений осторожности, Фаина не хотела устраиваться домработницей в московскую семью. Исаак недовольно захныкал, она покачала мальчика:

– Сейчас, милый. Кому понравится домработница с двумя детьми на руках… – Фаина зарабатывала, перешивая одежду. Она успела забрать из Свердловска свой зингер:

– Он и тебя кормит, – весело сказала девушка Исааку, – и твоего брата или сестру прокормит… – с кухоньки в пристройке барака вкусно пахло куриным бульоном. Из молельного зала, стылой, оштукатуренной комнаты, доносилось жужжание голосов:

– Здесь хотя бы есть молодежь, – хмыкнула Фаина, – пусть и немного. Ребята приезжают из Москвы учиться… – по словам рава Айзика, в хоральной синагоге, в Китай-городе, было не протолкнуться от осведомителей:

– В Марьиной роще они тоже попадаются, – заметил раввин Фаине, – один раз тебе повезло… – девушку отправили в Малаховку именно из Марьиной Рощи, – но больше рисковать не след… – Исаак вертелся в одеяле, Фаина заглянула на кухню:

– Я покормлю его и приду, ребецин Хая… – пожилая женщина замешивала тесто:

– Бульон с креплах сделаем, – она подняла голову, – от вчерашних куриц кое-что осталось. На второе вареная картошка… – в хлипком сарайчике во дворе, реб Айзик резал кур. В отдельном строении стояли печи. Пока мацепекарня была закрыта, но ребецин предупредила Фаину, что ближе к празднику им придется попотеть:

– Тысячи человек приезжают за мацой, – объяснила пожилая женщина, – Песах они… – ребецин махнула в сторону Москвы, – еще соблюдают… – Фаина отдала ей кошелку:

– Соль, спички, мука, – пожилая женщина кивнула, – надо Лейзеру гоменташи испечь, ради Пурима… – праздник наступал через неделю. Ребецин протерла запотевшие очки:

– Испечем, и для мужа твоего, и для остальных. Три сотни, – она задумалась, – или четыре. Изюм по сходной цене продают, сахар с яйцами у нас есть… – она сунула Фаине кусок подсохшей халы:

– Погрызи, пока кормишь… – ребецин подмигнула Исааку, – ништ шраен, ингеле… – она пощекотала пухлый подбородок ребенка. Исаак, икнув, неожиданно заулыбался. В каморке у Фаины было тепло. Быстро переодев Исаака, устроив его у груди, девушка взглянула в маленькое окошечко:

– Распогодилось, а я и не заметила… – полуденное солнце заливало золотым светом кое-как расчищенный двор, – скоро весна, то есть она пришла… – Исаак сопел, Фаина почувствовала движение нового ребенка:

– Халы поел, – развеселилась девушка, – сейчас бульона получит. Исааку тоже надо дать, он стал с взрослого стола есть, то есть хватать… – не оставляя груди, мальчик зажал в кулачке кусочек халы. Фаина поцеловала светлые волосы мальчика:

– Скоро ты на ноги встанешь, – шепнула она, – скоро нашего папу выпустят… – на шатком столике, рядом с машинкой, лежала школьная тетрадка и древний томик Танаха. Книги в институт Сербского не пропускали. Лейзеру надо было прочесть на праздник Свиток Эстер. Фаина переписала в тетрадку все главы на иврите:

– Заодно и писать на святом языке научилась, – она доела булку, – теперь Лейзер выполнит мицву… – удерживая мальчика, она взяла блокнот:

– У иудеев тогда был свет и радость, веселье и торжество… – громко прочла Фаина. Выпустив грудь, Исаак протянул ручку к книге: «У!». Девушка ахнула:

– Тебе девять месяцев всего, милый… – погладив переплет, Исаак, удовлетворенно зачмокал халой. Фаина прижала его к себе: «И у нас так случится, Исаак Судаков, обещаю».

Наум Исаакович Эйтингон приехал на закрытый аэродром в Тушино один, в сопровождении военного конвоя и пустого грузовика с надписью: «Хлеб».

Грузовой самолет Ил-14, вылетевший из Свердловска, ожидался на Ходынке через четверть часа. Для середины марта вечер был мягким. Над Москвой-рекой, в огненном закате метались одинокие птицы. Коротая время в диспетчерской, Эйтингон рассеянно оглядывал засохшую мимозу, оставшуюся после восьмого марта, выцветшую стенгазету: «Советские авиаторы поздравляют героических кубинских повстанцев». На неплохом рисунке боец, похожий на товарища Фиделя, отправлял пинком под зад, в Карибское море, толстого воротилу, американца. Над островом развевался красный флаг.

На подоконнике, среди цветочной пыли, стояла легкая пепельница. Машина, черная М-21 с затемненными стеклами, ждала Наума Исааковича у ворот аэродрома. После посадки самолета он с грузом возвращался в закрытую тюрьму Комитета в Суханово. Эйтингон не собирался разъезжать по Москве на длинном ГАЗ-12, или еще более громоздком лимузине, ЗИЛ-111:

– Пусть Шелепин щеголяет роскошью, – усмехнулся он, – зэка не пристало привлекать к себе внимание… – Эйтингон только жалел, что не может сам сесть за руль «Волги», как, в обиходе, стали называть М-21. Судя по всему, машину сделали на совесть:

– Требования безопасности не позволяют, – хмыкнул он, – Шелепин, наверное, боится, что, попав за руль, я перестреляю охранников и прорвусь в какое-нибудь посольство, перебежчиком… – вспомнив о разнесенных тринадцать лет назад воротах детского приемника на Дорогомиловской, он помрачнел:

– Дочь Кукушки пошла в нее и Горского, – Эйтингон затянулся сигаретой, – дамочка не боялась ни Бога, ни черта… – местонахождение бывшей Марты Янсон оставалось неизвестным. Несмотря на усиленные меры допроса и фармакологические средства, его светлость упорно молчал:

– То есть он не молчит… – Эйтингон раздраженно дернул воротник кашемирового свитера, – он ведет себя, как профессионал, скармливая нам никому не интересные подробности операций военных лет. Саломею, ему, правда, пока не показывали, и Саша не участвовал в допросах… – о судьбе Волкова они тоже ничего не знали:

– Не знаем, не знаем, не знаем… – Эйтингон загибал крепкие пальцы, – он ни слова не сказал насчет мисс Бромли, мы понятия не имеем, кто помог им с мистером Питером выбраться из СССР, осенью сорок пятого, а что Федор Петрович вернулся к архитектурному поприщу, мне и без него известно… – фотографии построек Воронцова-Вельяминова, или мистера Корнеля, как его звали в США, печатались в журналах: