– Все из-за Иосифа, – хмыкнул Авраам, – весь кибуц знает, что он связан с Моссадом, что служит в секретном подразделении. Ребятишки смотрят ему в рот. Но Моше хочет стать боевым пилотом, как все парни… – он успокоил себя тем, что женщин не берут на ответственные должности в армии:

– Они проходят курс молодого бойца, но потом занимаются секретарской работой. Даже если Фрида с Джеки попадут в разведку, они два года будут варить кофе и печатать под диктовку начальников. Но Аарон не собирается оставаться в военном раввинате, хотя его туда возьмут хоть завтра. Он хочет попробовать настоящую службу, молодец… – пробираясь по сельве, Авраам вспоминал партизанские годы:

– Никакой разницы нет, только жарче и комары здесь злее… – машину он оставил на последней по дороге ферме. Хозяин, метис, махнул рукой:

– Сколько хотите, кабальеро. В джунглях транспорт ни к чему, а места виллис не занимает… – заметив за плечами Авраама карабин с оптическим прицелом, он присвистнул:

– Серьезное оружие. Но из-за эстансии ягуаров в округе не осталось, люди их распугали. Звери ушли на север, в Бразилию… – услышав об эстансии, Авраам насторожился. Хозяин, впрочем, не мог сказать ничего определенного:

– Там поселился какой-то богач, – объяснил метис, – мы видим только его джип. Прислуги у него много, человек тридцать… – судя по тропе, проложенной к эстансии, машины здесь ходили часто:

– Земля прибита, колея свежая… – не желая нарваться на прислугу, а вернее, охранников богача, Авраам покинул узкую дорожку:

– Мой виллис здесь бы прошел… – он рассматривал примятые бортами заросли по обе стороны тропы, – но я прав, не стоит пока лезть на рожон… – профессор полагал, что тропа ведет к главным воротам эстансии:

– Но там мне появляться не стоит, а боковая калитка словно для меня сделана… – калитку он отыскал после двух часов блуждания вдоль на совесть выстроенной стены, трехметровой высоты, с пущенной по верху колючей проволокой:

– Не удивлюсь, если ток здесь тоже пропустили, – мрачно подумал Авраам, – в так называемой обслуге могут попадаться бывшие эсэсовцы. Они помнят, как охраняли лагеря, и я тоже помню… – рядом с калиткой стояло высокое дерево. Стараясь двигаться как можно более осторожно, Авраам забрался на развилку прочных ветвей. Ухоженный двор эстансии он видел, как на ладони. Даже если у Авраама и остались бы сомнения, в том, кто владеет усадьбой, они бы сразу развеялись:

– Господин Ритберг фон Теттау, собственной персоной… – подтянутый, с военной выправкой мужчина средних лет тряс шейкер, – Тупица молодец, отлично его описал… – Авраам никогда не видел Максимилиана фон Рабе. Он не мог сказать, кто перед ним на самом деле:

– Однако я помню Ангела Смерти, Отто фон Рабе, а парнишка с ним одно лицо… – высокий, светловолосый мальчик пил кофе, – он, должно быть, тоже имеет отношение к Максимилиану… – второй мужчина на террасе сидел спиной к Аврааму:

– Непонятно, кто он такой… – Авраам задумался, – ладно, пока это неважно. Они вроде задвигались… – Ритберг и парнишка скрылись в боковой двери здания, – пора и мне отправляться на охоту… – нехорошо усмехнувшись, он быстро спустился с дерева.

Единственная лампа в подвале, прикрученная к каменной стене, напомнила Мишелю о камерах в немецких концлагерях и в подземном комплексе в Антарктиде:

– Я считал, что не увижу солнечного света, не выйду на свободу, не встречусь с Лаурой. Когда я бежал оттуда, я думал только о ней… – он вспомнил зеленеющую долину в оазисе, россыпи желтых цветов, легкое облачко над вершинами двух вулканов:

– Она боялась, что я оттолкну ее из-за случившегося в лагере. Она не хотела, чтобы я видел ее лицо. Я шептал, что люблю ее, что буду любить всегда. Она прошла ради меня долиной смертной тени, она бежала от фон Рабе, бежала от русских с Пьером на руках, а я ее предал ради ненужной связи с женщиной, меня не любившей… – тоскливая боль внутри была сильнее телесной:

– Момо так сказала, до войны… – он вспомнил, как приехал на Монпарнас без звонка, ожидая, что обрадует Пиаф:

– Она всю неделю была мрачной. Я привез цветы, шампанское… – он застал Момо в полутемной спальне, свернувшейся в клубочек под одеялом:

– Ее знобило, стучали зубы. Я заварил чая, сбегал в аптеку, предложил вызвать доктора… – черные, большие глаза блестели:

– Я два дня назад была у доктора, милый… – тихо сказала Пиаф, – он не поможет. Посиди со мной, пожалуйста… – Мишель сглотнул:

– Я побыл у нее полчаса и уехал на вечеринку. Много позже я понял, что она сделала. Тогда я только спросил, что у нее болит… – детская ладошка легла на плоскую грудь:

– Здесь болит, – отозвалась Пиаф, – в сердце. Это страшнее, чем все, что случается с телом, милый… – слезы навернулись на глаза:

– Я виноват перед ними. Перед Момо и Лаурой, перед Ладой. Я воспользовался ее одиночеством и страхом, чтобы получить свое… – узнав из телеграммы Гольдберга о случившемся браке, Мишель вспомнил, как Лада уронила тарелку:

– Я сказал ей, что мы не можем больше встречаться. У нее словно руки ослабели, она разжала пальцы. Она хотела мне что-то ответить… – он решил больше не ездить в Мон-Сен-Мартен:

– Монах каждый год участвует в траурной церемонии в форте де Жу. Он будет появляться в Париже по медицинским делам. Мы с ним будем встречаться, а Лада, наверняка, не хочет видеть меня. Нельзя ставить ее в неловкое положение, нельзя заставлять лгать… – он понимал, почему Лада вышла замуж:

– Она не любит Монаха, она и меня не любила, – Мишель избегал настойчивого взгляда фон Рабе, – но она не могла избавиться от ребенка. Нельзя вынуждать ее говорить мне неправду… – он был уверен, что Эмиль достойно воспитает мальчика или девочку:

– Какая разница, – устало подумал Мишель, – дети есть дети. Я тоже считал Джо и Хану своим потомством. Но я бы хотел дочку, такую, как была Хана, малышкой… – ему было жаль Лауру и Пьера:

– Пьер подросток, ему будет тяжело меня потерять, а Лаура едва оправилась от расстройства. Но семья о них позаботится. На этот раз фон Рабе меня живым не отпустит… – он не собирался раскрывать сведения об израильской миссии:

– Эйхмана они отсюда увезут, можно не сомневаться. Фон Рабе вряд ли, он хорошо спрятался, вместе с Барбье, но Эйхман поплатится за свои преступления… – что-то звякнуло, холодный голос велел:

– Иди сюда, Адольф. Инструменты простые. Я всегда говорил, что при достаточной сноровке можно обойтись одним маникюрным набором… – раздался сухой смешок. Пластические операции не изменили голоса фон Рабе, не избавили его от тяжелого берлинского акцента:

– Словно телега с камнями грохочет по булыжнику, – Мишель поморщился, – но паренек говорит на хохдойч. Понятно, что он вырос не в Германии… – едва увидев высокого подростка с бесстрастным, красивым лицом, Мишель догадался, кто перед ним:

– Все считали, что он умер младенцем в Патагонии. Это сын Эммы от Воронова, сводный брат Маленького Джона… – наметанным глазом художника Мишель различал схожие черты у подростков:

– Видно, что они сыновья одной матери. У нас тоже так. Джо больше напоминает Наримуне, а Пьер меня, но, когда они рядом, понятно, что у них одна кровь. Повадки и жесты выдают родство… – Марта смеялась, что ее сыновья пошли в отцов:

– Даже обидно, – весело говорила женщина, – ничего моего у них нет… – в разговоре с ней Мишель покачал головой:

– Есть. Когда они вместе, это заметно. У них твоя манера держаться, выражение лица… – голубые глаза парня были спокойны. Увидев связанного Мишеля, он и бровью не повел:

– Максимилиан готовит себе замену, – понял Мишель, – притащил сюда несчастного ребенка, чтобы обучить его допросам. Ему тринадцать лет, он еще подросток… – лампа мигнула, фон Рабе поводил фонариком у его лица:

– От вас смердит, – коротко сказал он, – почти как от мертвого тела… – Мишель нашел силы усмехнуться:

– Душ и чистую одежду вы мне предложите, как компенсацию за предательство. Такого никогда не случит…