– Я читал ее статьи, она начала готовить диссертацию, по сонной болезни. Она эпидемиолог… – Эмиль повел рукой, – ее стезя лежит в других странах. В тропиках, в джунглях…

Он не был специалистом в этой области медицины, но видел, что из Маргариты вырастет отличный врач:

– Она пошла в отца, – вздохнул Эмиль, – не случись войны, мерзавец Кардозо получил бы Нобелевскую премию… – фотографии Маргариты и Виллема стояли на рабочем столе в его кабинете. Он бросил взгляд на снимок широко улыбающихся двойняшек, в пышных платьях:

– Элиза в голубом, а Роза в красном… – ласково подумал Эмиль, – и обе в коронах. На Пуриме, в синагоге, они по очереди играли царицу Эстер… – найдя на столе сигареты, он вернулся к письму. Думать о трансплантации человеческого сердца было преждевременно, но Гольдберг хотел все выяснить заранее:

– На всякий случай, – он вспомнил о папке с историей болезни, в личном сейфе, – до этого дело не дойдет. Но ему надо сделать исследование сосудов, о котором я рассказал миссис Анне… – три года назад американцы Курнан, Форсман и Ричардс получили Нобелевскую премию за разработку метода катетеризации сердца. Получив из Лондона папку, Эмиль позвонил в британскую столицу. Марта уверила его:

– Мама тебя сама наберет, только скажи, когда тебе удобно. Папа, разумеется, ничего не подозревает. Он считает себя самым здоровым человеком в Америке… – Марта помолчала, – но моему брату всего четырнадцать лет. Папа должен увидеть, как Петя получит диплом, начнет строить, как он женится. Он должен повозиться не только с моими мальчишками. И вообще, он собирался дожить до ста лет… – судя по папке, месье Драматург, как его по старой памяти называл Гольдберг, страдал стенокардией:

– Грудная жаба, как раньше говорили, – Эмиль откинулся в кресле, – я не стал ничего скрывать от миссис Анны… – голос женщины на мгновение прервался:

– Месье Гольдберг, но ведь Федору Петровичу еще не исполнилось шестидесяти… – Эмиль отозвался:

– Мадам Анна, ваш муж начал воевать в четырнадцать лет. Неудивительно, что у него проблемы с сердцем… – ему не надо было доставать папку, чтобы вспомнить результаты анализов:

– Прежде всего ему надо бросить курить… – с девчонками в доме он и сам стал курить меньше, – и пусть он поедет в Нью-Йорк, к профессору Курнану…

Пользуясь связями Мишеля в правительстве, Гольдберг получил возможность лично поговорить с нобелевским лауреатом, французом по происхождению:

– Курнан объяснил, что исследование пока неточное, однако в госпитале Бельвью на Манхэттене, где он работает, готовы принять месье Драматурга. Надеюсь, что трансплантация ему не понадобится, тем более такое вмешательство еще никто не делает. Но как привести в порядок его сосуды… – Гольдберг подумал об операциях партизанских времен:

– Что далеко ходить, покойный доктор Лануа такую провел. Я и забыл, что моя правая рука была когда-то искалечена… – слегка искривленные пальцы крепко держали карандаш… – правильно он тогда сказал, здоровые сухожилия берут на себя роль больных. Я уверен, что и больные сосуды можно вылечить, таким путем… – склонившись над блокнотом, Гольдберг набрасывал схему сердечного кровообращения. Резко зазвонил телефон, он не глядя поднял трубку. Послушав знакомый голос, Эмиль добродушно ответил:

– Приходите, мадемуазель Лада. Прямо сейчас и приходите, после обеда у меня операции… – закончив разговор, он повертел карандаш:

– Она сказала, что у нее срочное дело. Что может быть срочного? В поселке даже гриппа нет в этом году… – пожав плечами, Гольдберг вернулся к рисунку.

В ушах Гольдберга бился четкий, размеренный звук. Осторожно приложив рожок к нежному животу, Эмиль поймал себя на улыбке:

– С Цилой так было, на похожем сроке, в три месяца. Только у нее я услышал два сердцебиения… – шесть лет назад он подумал, что ослышался:

– У нас тогда не было прибора Допплера… – техника появилась в больнице только этой весной, – я не хотел говорить Циле, боялся, что ошибаюсь. Но через месяц все стало ясно… – здесь ему тоже все было ясно:

– Матка увеличена. Она оставила мочу, мы проведем анализ, но и без анализа понятно, что она ждет ребенка… – на щеках девушки полыхали алые пятна. Она лежала на кушетке, отвернув голову. Эмиль видел ее влажные ресницы, потеки слез на лице. Лада прерывисто дышала:

– У меня всегда все случалось нерегулярно, – тихо сказала девушка, – но я уже была… – она прервалась, – в общем, тогда все закончилось операцией, месье Гольдберг, но мне кажется, что я опять… – голос угас, она уставилась в стену:

– Тогда я и предложил ей оставить мочу в умывальной, провести осмотр… – Гольдберг разогнулся:

– Смотрите, – весело сказал он, – так называемый рожок Пиньяра. Профессор Пиньяр был известным французским акушером. Рожок мне подарил известный вам месье де Лу… – черное дерево инструмента украсили серебряной табличкой с гравировкой:

– Ученик превзошел учителя. Барону де Лу от профессора Пиньяра… – передавая Эмилю бархатный футляр, Мишель усмехнулся:

– Хорошо иметь доступ к архивным фондам. Мы собираем вещи для будущей коллекции музея медицины… – рожок нашелся в архиве барона де Лу, в Сорбонне. Мишель добавил:

– Дома бы инструмент не сохранился, в обеих квартирах после войны было хоть шаром покати. У меня в семье врачей не ожидается, Пьер хочет служить в полиции, а тебе вещица пригодится… – прибор Допплера был еще несовершенен, звук сопровождался сильными помехами. Эмиль предпочитал старинные, испытанные инструменты.

Он видел, как изменились глаза девушки при упоминании Мишеля:

– Русские хотели подсунуть ее Маляру, превратить в медовую ловушку, – Эмиль скрыл вздох, – бедная девочка. Я еще в Париже понял, что Мишель ей увлекся. Комитет, то есть гэбисты, тоже поняли, и не преминули воспользоваться возможностью… – он не хотел ничего спрашивать у Лады:

– В Берлине она была совсем одна. Приехал Мишель, она бросилась к нему за поддержкой. Нельзя ее обвинять, она искала тепла, а Марта и Волк, честно говоря, – Эмиль покрутил головой, – не те люди, с которыми хочется разводить задушевные беседы. Особенно Марта, у нее не взгляд, а рентгеновский луч…

Подумав о рентгене, он пожалел, что ультразвуковое исследование человеческого тела остается экспериментальной практикой:

– Мы могли бы измерить величину головы плода. Сейчас мы все прикидываем на глаз, отчего в родах случаются осложнения. Надеюсь, у нее все будет в порядке. Хотя она здоровая, молодая девушка. Одна операция большого значения не имеет… – о подробностях первой беременности Лады доктор Гольдберг спрашивать не собирался:

– Я тоже стал немного шахтером, – подумал он, – захочет она, сама все расскажет.

Он убрал рожок:

– Ширму я оставляю здесь… – японскую ширму из вещиц де ла Марков в кабинет притащила еще Маргарита, – одевайтесь, мадемуазель Лада, я сварю кофе… – следя за спиртовкой, он слушал шуршание, из-за выцветшего шелка, с видами журавлей, летящих на Фудзи и Холма Хризантем. Белая, засушенная хризантема, в искусном стеклянном футляре, покоилась с другими реликвиями в приделе храма Святого Иоанна Крестителя:

– Кюре всегда очень хвалит Джо, – подумал Гольдберг, – говорит, что он серьезный юноша, верующий католик. Наверное, Джо не хотел делать предложения Маргарите из-за денег. Она наследница половины компании, а их семья все потеряла во время войны. Но землю, где стоял замок, ему вернули… – из окна кабинета Гольдберг не видел холма с развалинами замка де ла Марков, однако он и так знал, что происходит на руинах:

– Ничего не происходит, лаз в подвал почти зарос, камни покрыты цветами. Виллем обещал все восстановить, когда он вернется в Мон-Сен-Мартен… – Джо часто обедал у них дома, играл с девчонками, но Эмиль не расспрашивал юношу о Маргарите:

– Они не дети, хотя с этим тяжело примириться. Они взрослые люди, и сами во всем разберутся… – Джо тем не менее ехал в Конго:

– Должно быть, он понял, что для Маргариты деньги неважны. Или он еще мучается, потому, что его отец был шпионом русских? Но дети за отцов не отвечают, иначе чем мы лучше сталинских палачей? И среди камней растут цветы… – на него пахнуло горьковатым ароматом лаванды. Гольдберг нарочито бодро сказал: