В то время как всё вокруг веселилось и радовалось, Клеобула сидела одна в своей комнате и плакала.

Думая только о своём будущем, о своём, тайно в сердце скрываемом, желании, она не хотела выходить из дому, не хотела принять участия в удовольствиях, которые обычай дозволял и женщинам.

Из окна верхнего этажа смотрела она некоторое время на всеобщее веселье; но праздничная толпа ничуть не интересовала её; она хотела видеть только одного его. Но, увидав, горестно убедилась, что он нисколько не думает о ней. Серьёзно, почти сердито прошёл он мимо, ни разу не взглянув на дом.

— Он не любит, он забыл меня, — сказала она и со слезами на глазах отошла от окошка, — предсказания обманули меня.

Она грустно сидела в своей комнате, облокотись на ручку кресла и склонив прелестную голову на белоснежную руку. На коленях перед нею стояла Хлорис, её любимая рабыня и наперсница, а возле пожилая Манто, которая заботливо и с беспокойством спрашивала госпожу о причине её слёз.

— Уж не больна ли ты? — говорила она. — Уж не сглазил ли кто тебя? Если так, то позволь нам призвать старую фессалийку, которая умеет уничтожать всякое колдовство.

Но Хлорис лучше, чем Манто, понимала, что происходило в сердце госпожи её. Она не могла не заметить, что молодой человек у ручья понравился Клеобуле и что со смерти Поликла эта тайно питаемая любовь превратилась в решительную страсть. Зачем же иначе стала бы Клеобула так часто щёлкать листьями теляфилона[125] и своими нежными пальчиками подбрасывать к потолку гладкие зёрна яблока; к чему так тщательно берегла она сандалии, не имевшие ровно никакой цены? Что за причина, что она разбивала в рассеянности так много чаш и кружек?

— Нет, — отвечала она за Клеобулу на вопрос Манто, — ведь наша госпожа носит кольцо с эфесской надписью[126], которое предохраняет от сглаза. Это просто маленькое недомогание; пойди приготовь питьё, которое врач советовал употреблять в подобных случаях.

Когда Манто удалилась, Хлорис дружески обняла колена своей госпожи и, смотря ей прямо в глаза, сказала плутовски грустным тоном:

— Это гадкое купанье!

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила Клеобула, поднимая голову.

— Я говорю о путешествии в Эдепсос. Оно причиною всему. Нам надо бы отправиться в Аргиру, чтобы выкупаться там в водах Селемноса[127], чудесную силу которых так восхваляла намедни та женщина из Патры.

— Какой ты вздор болтаешь, дурочка, — сказала госпожа, покраснев.

— Разве не правда? — спросила, ласкаясь к ней рабыня. — Но может быть, нам удастся найти помощь где-нибудь и поближе. Как это говорит пословица: «Кто поранил, тот и вылечит». Не так ли?

Клеобула отвернулась и заплакала.

— Я давно знала это, но скажи мне, о чём же ты плачешь? Софил предоставил тебе право выйти замуж, за кого ты захочешь; а чувства Харикла ни для кого не тайна, кто только был на похоронах.

— Нет, он забыл меня совсем, — с горестью сказала Клеобула, — он не любит меня.

— Этого не может быть, — возразила Хлорис. — Послушай, не позвать ли нам в таком случае Фессалийку? Она, говорят, уже не раз возвращала сердца неверных мужчин их возлюбленным, выливая с разными заклинаниями изображения их из воску или другими какими-либо тайными чарами.

— Нет, ради богов, нет, — вскричала Клеобула, — я слышала, что подобные вещи подвергают опасности жизнь тех, на кого обращены.

— Ну, в таком случае, — предложила Хлорис, — попробуем средства более безвредные. Поблекший венок с головы возлюбленной или надкушенное яблоко[128] творили также нередко чудеса.

— Так ты хочешь, чтобы я сама предложила ему себя? — сказала госпожа, вставая. — Нет, Хлорис, не может быть, чтобы ты думала это серьёзно.

— Ну, так обратимся к Софилу, — продолжала рабыня. — Манто, кажется, была его нянькою. Да, наверное. Ну, так через неё мы устроим это дело лучше всего. Предоставь только мне, и ещё ранее трёх дней я возвращу тебе его сердце.

Глубокая тишина царствовала ещё в Афинах: дольше обыкновенного спали жители города после хмеля минувшего праздника. В это время Манто вышла из дому своей госпожи, чтобы исполнить тайное поручение Хлорис.

На улицах было совершенно тихо, хотя уже рассветало; только немногие рабы принимались уже за свои дневные работы или же делали всё то, что необходимо было для господ утром. Там толпа пьяных возвращалась домой с поздней пирушки; на головах их еле держались совсем мокрые от мазей венки, а впереди их выступала, шатаясь, флейтистка. Манто, видимо, торопилась, ей хотелось поскорее дойти до дома Харикла. Она имела более чем кто-либо причин желать, чтобы Клеобула вышла за него замуж. Она была всей душой предана своей госпоже, а Харикл с самых первых дней жизни своей был поручен её заботам; с ним её связывала, кроме того, одна, глубоко хранимая до сих пор тайна, которую не мог знать никто на свете, кроме неё. Независимо от этого день свадьбы Клеобулы был вместе с тем и днём её освобождения от рабства, и она надеялась прожить остаток дней своих беззаботно и спокойно в доме Харикла. Но не это только заставляло её торопиться. Одно совсем непредвиденное обстоятельство грозило уничтожить вдруг все её надежды и мечты и повести к разоблачению таких вещей, которые могли иметь самые нежданные последствия. Вчера вздумалось и ей вмешаться в толпу зрителей, любовавшихся на смелые штуки, выкидываемые канатным плясуном. В это время к ней пробрался сквозь толпу какой-то раб, имевший вид сельского управляющего; он схватил её за платье и полуповелительным, полуумоляющим тоном велел ей следовать за собой. Она тотчас подчинилась его требованию. Когда они дошли до уединённого места, раб, смотря пристально на неё, спросил, кто был её господин.

— Мой господин умер, — сказала Манто.

— Не оставил ли он сына? — спросил раб поспешно.

— Нет, — отвечала она в смущении, — когда он умер, не было ещё и году, как он женился.

Раб смотрел на неё с минуту, как бы начиная сомневаться.

— Нет, — вскричал он, — я уверен, что ты была та женщина, которая двадцать один год тому назад взяла рано утром мальчика, выставленного у алтаря сострадания[129]. Я следил за тобою и видел, как ты отнесла ребёнка к повивальной бабке, Никарете; к сожалению, она давно уже умерла; заклинаю тебя всеми богами, скажи мне: кому отдала ты того мальчика? Он был сыном моего господина, у которого нет более детей.

Смущённая Манто пыталась отговориться; но её волнение доказывало ясно, что раб не ошибался. Он просил, заклинал, наконец стал грозить, так что Манто, почти совсем растерявшись, готова была уже рассказать всю правду, но мысль, что Харикл — этот мальчик был он — мог встретить совсем не таких родителей, каких бы он желал, вовремя возвратила ей самообладание. Без сомнения, родители Харикла не были людьми низкого происхождения: это доказывало тонкое полотно, в которое был завернут ребёнок, золотое кольцо с изящным голубым камнем, наконец, множество серебряных и золотых игрушек, надетых на шею ребёнка. Но, тем не менее, легко могло случиться, что счастливому и независимому Хариклу, твёрдо уверенному в своих любимых и достойных уважения родителях, имеющему порядочные средства, пришлось бы сделать не очень приятный обмен.

А Клеобула! Кто знает, какие препятствия могут встретиться вследствие этого на пути к исполнению её желаний. Во всяком случае, ей казалось, будет лучше, если открытие это последует позже, когда брак уже совершится. Поэтому она обещала рабу встретиться с ним в следующее новолуние, при закате солнца, у Акарнийских ворот, а теперь всевозможными уловками ей удалось избежать всякого объяснения.