— Я ещё ничего не знаю, но уже обо всём догадываюсь.

— Отец мой, — ответил предводитель флота, снимая перед старым воином свой шлем, — мне нужно прежде всего сообщить кое-что Гермону; быть может, тогда вам станет всё ясно, это поможет понять то ужасное, что здесь происходит. Дом твоего дяди, Гермон, разрушен дотла и обращён в пепел, и те там, на этой песчаной косе, виновники…

— Как! — перебил его Филиппос. — В Александрии позволили они себе это!

А Гермон, удивлённый, воскликнул:

— Чем мог навлечь на себя Архиас ненависть этих разбойников?! Но теперь, когда наказание зависит от тебя, Эймедис, они, надеюсь, поплатятся за это своеволие и нарушение мира.

— Дорогой ценой заплатят они за это, по моему мнению, даже слишком дорогой, — ответил глухо Эймедис.

На вопросы отца, как всё это произошло и что повелел ему царь, стал он рассказывать всё, что случилось с того момента, как он покинул Пифом и прибыл в Александрию. Эти галлы, около четырёх тысяч человек, направлялись под предводительством греческих начальников к египетской границе, но, ещё не достигнув Паратониума, отказались они повиноваться своим иноземным предводителям, когда же те хотели заставить их продолжать путь, они связали всех начальников и, не лишая их жизни, оставили на дороге, а сами направились в Александрию. Галлам было известно, что богатая столица осталась после отъезда царя почти без войска и вряд ли могла защищаться. И действительно, они беспрепятственно проникли через «город мёртвых» в Александрию, перешли Драконов канал и направились к самой населённой части, в Брухейон; там, у храма Диониса, разделились они на два отряда: один направился на рыночную площадь, а другой — к царским дворцам. До сих пор эта дикая орда воздерживалась от грабежа и воровства; казалось, она сохраняла все свои силы для нападения на царские дворцы и дома богатых купцов на рыночной площади; люди, очень хорошо знакомые с Александрией, служили их проводниками. Зачинщиком восстания считали одного из предводителей галлов, но он был убит в самом начале, а на его место был избран какой-то строитель мостов и с ним вместе его спутница, женщина, не принадлежащая к галльскому народу. Эта женщина, решительная, храбрая и обладающая редкой красотой, проходя с отрядом, направляющимся к царским дворцам, приказала следующим за ней мятежникам разграбить и разрушить дом, в котором прежде жил Гермон, когда считался наследником Мертилоса. Её спутник вёл другой отряд на рыночную площадь и начал прежде всего с дома Архиаса, который велел поджечь после того, как всё, что в нём находилось, было разграблено. Но этими двумя домами и закончились все их грабежи. Комендант Александрии Сатирос, которого весть об их приближении застала врасплох, успел собрать войско и окружил со всех сторон галлов на площади, и им не осталось другого выхода, как сдаться. Отряды конницы проделали то же самое с теми из них, которые отправились к царским дворцам, и с помощью подоспевшего войска Эймедиса взяли их всех в плен, в том числе и ту женщину. Из Мемфиса же пришёл приказ царя перевезти пленников на эту пустынную косу между устьем Нила и морем и там их наказать. Все, до единого человека, были осуждены на смерть, и голод должен был заменить им палача; он же, Эймедис, состоит на царской службе, и его долг — исполнять повеление царя.

— Да, это твой долг, — грустно произнёс Филиппос, — но какой грозный приказ и какое грозное наказание!

Тиона, покачивая задумчиво своей седой головой, сказала:

— Четыре тысячи человеческих жизней! Это повелел философ и историк, сидящий на царском троне и мнящий себя тонким ценителем и знатоком искусства, который так заботится о мире и благоденствии страны! Какую же необычайную власть имеют и над ним духи мрака.

Затем она добавила почти шёпотом:

— Кровь двух братьев запятнала уже его руки и совесть. Старшего, которому принадлежал престол, устранил он с дороги, а второго, нашего друга и лучшего помощника, его отца… Да, Филиппос, и тебя за то, что ты вздумал за него просить, изгнал он, хотя и на почётное место, потому что твои услуги ему нужны, но всё же изгнал тебя в дальний пограничный Пелусий, где мы были бы и по сие время, если б…

— Жена, будь осторожнее, придержи язык свой! — перебил её строгим тоном Филиппос. — Ехидны, изображённые на короне Верхнего и Нижнего Египта, представляют наглядно власть царя над жизнью и смертью его подданных. Для египетского народа Птолемей и Арсиноя — боги. И можем ли мы их осуждать за то, что они пользуются своим всемогуществом?

— И притом, матушка, — прибавил с живостью Эймедис, — не следует ли в этом царь примеру величайших богов среди бессмертных? Когда те же галлы четыре года тому назад напали на Дельфы и грабили там, разве не сами боги их наказали, разве не Зевс Громовержец кидал в них смертельные стрелы своих молний и не по его ли повелению глыбы скал, оторванные от потрясённых его громами гор, обрушились на них? Многие из тех, которые там, на берегу, ожидают смерти, спаслись тогда, но разве это их исправило? Нет, преступление за преступлением прибавляли они к первому, и теперь ожидает их расплата за всё. Чем тяжелее злодеяние, тем кровавее расплата и месть. Все до единого должны погибнуть, таков приказ царя, и я должен повиноваться, но в моей власти изменить род смерти; я думаю, матушка, что ты одобришь меня, если я вместо медленного и мучительного голода употреблю быстрые стрелы. Теперь вы всё знаете, и было бы лучше для всех вас покинуть как можно скорее эти печальные места. Мне же мой долг повелевает вернуться на корабль.

Говоря это, он подал руку Гермону, но тот удержал её в своей и спросил, не скрывая овладевшего им волнения:

— Как зовут ту женщину, которой, хотя она не одного с ними рода, повиновались эти необузданные варвары?

— Ледша, — ответил Эймедис.

Точно ужаленный скорпионом, вскочил при этом имени Гермон и воскликнул:

— Где она?

— На моём корабле, если только не успели её перевезти на берег.

— Как! — вскричала Тиона голосом, полным негодования. — Для того, чтобы подвергнуть её такой же участи?!

— Нет, матушка, она отправится туда в сопровождении моих людей; быть может, там она наконец заговорит. Нам надо узнать, не было ли в самом дворце соучастников этого мятежа и нападения. Да притом мы хотим знать, кто она такая и откуда.

— Я могу тебе сам о ней всё рассказать, — уверенно сказал Гермон, — позволь мне только сопровождать тебя. Я должен её видеть и переговорить с ней.

— Это твоя Арахнея из Тенниса? — спросила Тиона.

Художник молча кивнул утвердительно, а Тиона продолжала:

— Как! Та самая бессердечная девушка, которая умолила Немезиду обрушить на тебя свой гнев и которая теперь сама находится во власти этой богини! И ты хочешь её видеть! Что же ты хочешь от неё?

Гермон наклонился к почтенной матроне и прошептал:

— Облегчить её страшную участь, насколько это будет в моей власти и силе.

— Ну, тогда ступай. А ты, мой сын, — прибавила она, обращаясь к Эймедису, — выслушай то, что тебе расскажет Гермон об этой женщине, которая так много значила в его жизни, и, когда очередь дойдёт и до неё, вспомни о твоей матери.

— Она женщина, — ответил Эймедис, — а приказ царя повелевает мне наказать только мужчин. Я обещал ей помилование, если она во всём признается.

— И что же? — быстро спросил Гермон.

— Ни угрозами, ни обещаниями нельзя было ничего до сих пор добиться от этой страшной, наводящей ужас красавицы.

— И наверно, ничего не добьётесь, — уверенно ответил художник.

Лодка быстро доставила их на корабль Эймедиса. Ледши они там не застали: её отвезли на берег, где ей хотели показать тех, кого подозревали в том, что они служили проводниками мятежным галлам. Погруженный в глубокое раздумье, Гермон сидел на палубе, ожидая Эймедиса, которого задерживали на корабле различные служебные обязанности. Он думал о Дафне. Потеря дома, а может быть, почти всего состояния будет, наверно, большим ударом для её отца, но, превратись он теперь даже в нищего, это бы ничего не значило: есть кому позаботиться о нём и о его дочери. Он, Гермон, может вновь ваять, и каким счастливым будет он себя считать, если ему дана будет возможность отплатить человеку, сделавшему для него так много, за всю его доброту. Ему бы казалось особенной милостью судьбы, если б всё до последней драхмы погибло в пламени, и тогда ему, только ему одному обязана была бы Дафна всем, и с какой радостью он будет работать, чтобы дать ей всё и окружить её той роскошью, к которой она привыкла. Все эти мысли так поглотили его внимание, что он даже на время забыл о том, что происходило там, на том страшном берегу. Подняв теперь голову, он увидал, что стрелки продолжают своё смертельное дело. Корабль Эймедиса стоял на якоре так близко к берегу, что Гермон мог прекрасно различать фигуры галлов. Одни из них, повинуясь присущему всем живым существам чувству самосохранения, спешили укрыться в такие места, куда не достигали стрелы, другие же, напротив, искали смерти и теснились на берегу. Какое ужасное, душу раздирающее зрелище, а вместе с тем какое обилие мотивов для него, художника! В особенности не мог он забыть одной сцены: два брата, прекрасно сложенные, с гордо поднятыми головами, подставили богатырские тела смертоносным стрелам; как храбро и отважно стояли они у самого берега, глядя вызывающе на неприятеля! Это был ужасный, мрачный сюжет, но достойный того, чтобы увековечить память о них с помощью своего искусства.