— Приказ царя исполнен. Из четырёх тысяч человек не осталось ни одного живого существа, которое могло бы передать своему народу это страшное известие.

Престарелый воин Александра Великого молча пожал руку сына, а почтенная Тиона, положив свою руку на плечо Гермона, проговорила:

— Там, в том месте, где эти мрачные птицы затемняют свет дня, погребено и то, что навлекло на тебя гнев Немезиды. Ты должен покинуть Египет. Говорят, что жизнь на чужбине, вдали от дорогой родины, тяжела, но Пергам стоит на греческой земле, и я уже вижу, как там засияют для тебя две звезды, которые отныне будут освещать твой жизненный путь: искусство и любовь.

И предсказание почтенной Тионы, этого доброго, преданного друга Гермона, исполнилось.

Повесть об Арахнее окончена. На берегу Нила завершилась она. В Пергаме же началась для Гермона новая жизнь. Став мужем Дафны и живя под одной кровлей с Мертилосом, Архиасом и верным Биасом, нашёл Гермон на этой новой родине всё то, о чём он во время своей слепоты мечтал и в чём видел благороднейшие стремления и цель человеческой жизни: искусство, любовь и дружбу. Он нисколько не сожалел о весёлой, оживлённой жизни в Александрии, потому что Пергам, быстро разрастаясь, превратился в такой город, который не уступал никакому другому греческому городу ни в интеллектуальной жизни, ни в художественном развитии. Из многочисленных работ Гермона сохранилась только одна голова галла. Но и это единственное его художественное произведение показывает потомству, что Гермон остался верен тому направлению в искусстве, которое основывалось на правдивой и реальной передаче натуры. Эта голова есть часть группы, изваянной Гермоном из мрамора, сюжетом для которой он взял тех двух братьев галлов, так мужественно подставлявших свою грудь стрелам македонских воинов там, на том страшном берегу, где он видел Ледшу в последний раз. Филетер, правитель Пергама, приобрёл эту группу и послал её в дар Птолемею, избавившему своим ужасным приказом и его страну от хищников-галлов. В египетской земле при раскопках нашли эту голову[177].

Много мотивов заимствовал Гермон из окружающей действительности, но он не избегал больше и идеальных сюжетов. Ему, слепому, открылся мир идей и идеальных представлений, и его богатое воображение черпало оттуда материал для великих произведений, а то настоящее счастье, которое он нашёл в любви Дафны, и слава, доставляемая ему его работами, увеличивали ещё больше его творческую силу. Плоды его неутомимой деятельности — «Аполлон, бог света, убивающий духа тьмы», так же как и его прекрасная «Арахнея», гордо смотрящая на только что оконченную ткань, благодаря которой она, более искусная ткачиха, победила богиню, — погибли для потомства. В этой последней статуе вольноотпущенник Биас тотчас же признал образ своей соплеменницы Ледши и молча подолгу смотрел на неё с восторгом. Исчезли также и колоссальных размеров произведения: «Битва Амазонок» и «Боги моря», заказанные для храма Посейдона в Пергаме. То, что было индивидуального в таланте Гермона, его стремление к правде и реальности, является отличительным признаком всех произведений его потомков, которыми до наших дней восторгаются и которые стали известны под собирательным названием: «Пергамское искусство». Для Гермона, так же как и для Дафны и Мертилоса, этот город стал второй родиной. Архиас был выбран в городской совет и окружён уважением и почестями. Счастье его единственной дочери, здоровые и умные внуки, слава, окружающая имена Гермона и Мертилоса, — всё это радовало его и было для него источником самой чистой и благородной гордости. И всё же его страстно тянуло на родину, с потерей которой его ничто не могло помирить. Поэтому Гермон счёл одним из самых счастливых дней своей жизни тот день, когда ему удалось получить для Архиаса позволение вернуться в Александрию. Царь Птолемей Филадельф прислал наконец художнику, так сильно возбудившему его недоверие, лавровый венок и поручил своему посланнику передать Гермону, Мертилосу, а также и их изгнанному родственнику приглашение возвратиться в его столицу. В благодарность за высокое наслаждение, доставляемое ему и его супруге работами Гермона, согласился он простить и позабыть всё то, что послужило поводом к изгнанию Архиаса.

Радостно, точно ему возвратили его утерянную молодость, немедленно отправился Архиас в сопровождении домоправителя Грасса в столь любимую им Александрию. Там нашёл он опять неутомимую, вечно оживлённую деятельность и жизнь, македонский совет, рынок, разнообразную и увлекательную беседу, едкое острословие, знакомые и любимые памятники искусства — одним словом, всё, чего ему, несмотря на любовь и счастье близких, так не хватало в Пергаме и к чему он всем сердцем стремился. В течение двух лет он наслаждался всем этим, но, побывав однажды в царском дворце, где были выставлены вновь присланные произведения пергамских художников, он вернулся домой в сильном волнении, и какое-то беспокойство овладело им. Он, подобно другим, любовался произведениями Мертилоса, изображающими сельские сцены. Но произведение, которое его поразило и затронуло, как ни одно другое, большая группа из мрамора «Похищение Прозерпины», было изваяно Гермоном. Его родительское сердце узнало в образе Деметры черты горячо любимой Дафны, а старшая дочь её Эригона, названная так в честь матери Гермона, была изображена в образе Прозерпины. Какой прелестной показалась ему его внучка: сколько женственности и красоты было во всей её фигуре! Ни одна статуя не производила такого впечатления на этого старого любителя и знатока искусства. Грасс слышал, как его господин не раз громко произносил среди ночи имена Дафны и Эригоны; поэтому его не удивило, когда на следующий день ему был отдан приказ приготовить всё к скорому отъезду. Но большая радость наполнила его верное сердце при этом известии, потому что Гермон, Дафна и их дети были для него дороже всех наслаждений столицы.

Несколько недель спустя вернулся Архиас к своим в Пергам и уже больше никогда не покидал их, несмотря на то, что дожил до глубокой старости и мог ещё видеть и восхищаться первыми произведениями старшего сына Дафны и слышать, как восхваляли их другие. Этот внук Архиаса стал впоследствии учителем целого поколения художников, создавших те произведения пергамского искусства, при виде которых невольно возникает вопрос: откуда и почему проявились в этих произведениях те качества и особенности, которыми они так резко отличаются от всех произведений греческого искусства? Не был ли прав Гермон, когда так упорно боролся за избранное им направление в искусстве, к которому мы возвращаемся в наши дни? Наука и искусство идут теперь по этому пути; они должны пойти и, наверно, пойдут и дальше в том же направлении. Мысли же, высказанные Гермоном, не утратили значения и в наши дни:

«Мы должны оставаться верными служителями правды, но в ней одной не найдём мы ключа к святилищу искусства. Кому Аполлон — бог света и чистоты, а также музы — подруги вечной красоты не откроют туда доступа, для того двери его останутся навсегда закрытыми, как бы сильно и настойчиво он ни стучался в них».