Б о н д о к (с оттенком злобы). Посмотрим, что будет теперь, когда на вас возложат ответственность…

К р и с т и а н. Я всегда за что-нибудь отвечал, господин Бондок. Я всегда чувствовал большую ответственность перед созиданием, начиная с травы и кончая летающими тарелками. Я знаю, что завтра мы можем окочуриться, взлететь на воздух вместе со всем нашим балаганом. Вполне вероятно, что так оно и произойдет. Но сегодня меня занимает стебелек травы. Как будто и я и он вечны. За каким чертом меня посылают в Данию? Может быть, для того, чтобы вселить в вас надежду, что я не вернусь и вы завладеете наконец смежной комнатой. Не надейтесь на это… Я вернусь обратно…

Р е т а. Я за вас поручилась.

К р и с т и а н. Что поделаешь, если вы такая глупая! Я и гроша ломаного не дам за ваше поручительство.

Р е т а. Чепуха. Я знаю, что вы патриот и, хотя никогда не говорите об этом, горячо любите…

К р и с т и а н. И вы пристрастились к громким фразам. (Улыбаясь.) Я румын, потому что родился им. А люблю ли я свою страну, это опять-таки вопрос начальной биологии. Я не могу не любить ее, так же как растение не может отказаться от земли, воды, света. И, пожалуйста, не делайте мне больше дешевых комплиментов, иначе вспылю. Куда мы должны с вами ехать? (Тянет ее к выходу.)

Р е т а (поспевая за ним). И не отрицайте, когда я говорю, что вы коммунист.

Оба выходят.

Бондок растерян больше чем когда-либо оттого, что является свидетелем полной переоценки ценностей. Он чувствует, что отступать некуда, что он должен идти вперед любой ценой, чтобы спасти свое собственное равновесие и равновесие Алины.

Б о н д о к. Хорошенькое дело! Эта свихнувшаяся особа ставит все с ног на голову, белое превращает в черное, потому что живет с ним. Я думаю, что теперь и ты в этом убедилась. Это возмутительно. Ты обратила внимание, что происходит у нее в голове? Он стал для нее чем-то вроде идола, потому что холодно с ней обращается и ей это нравится. Она убеждена, что служит принципам, бегая и стараясь с помощью бог знает каких махинаций сделать из своего возлюбленного великого деятеля. Возможно даже, что этого изменяющего ей супруга, если он обладает каким-то влиянием, обязали искупить несправедливость, которую он совершает по отношению к своей жене, в другом плане.

Алина смеется.

Возможно, такова подоплека всего этого дела.

А л и н а (тихо). Значит, у всего есть подоплека? А без подоплеки нельзя?

Б о н д о к. Это немыслимо, Алина. Ты живешь в идеальном мире, и тебе лучше оставаться в нем, чтобы творить прекрасное, которое нам так необходимо. Это твоя функция. (С растущим ожесточением.) Конечно, ты можешь верить в позу этого типа, которая для меня — чистейшее притворство и лицемерие. Время покажет, кто из нас прав. Пока что они выдвигают его, с тем чтобы он выдал все, на что способен, и чтобы не создавалось впечатления, будто с ним несправедливо обошлись. Я даже допускаю гипотезу, что именно этот академик, его противник, убедившись, что он долго не выдержит, подтолкнул его вперед, чтобы тот свернул себе шею. Он использовал для этого подходящий момент. Какой-то коллега с факультета или дружок, вместе с которым он шлялся по бабам, написал о нем заметку в каком-нибудь журнале, и теперь этот псих, не зная, что им маневрируют, строит из себя нового человека, после того как выбросил, словно тряпку, собственную жену и спит со своей начальницей. (Уже не сдерживаясь.) А она в свою очередь, не чувствуя никаких угрызений совести, поскольку муж ей все равно изменяет, накрутила двух-трех господ, которые увиваются за ней, не знаю уж, с какой целью, и подняла шум у какого-нибудь незначительного начальника, который уже скомпрометировал себя другими делами и которого в любом случае должны уволить. И через эту брешь проскользнул наш голубчик, достаточно ловкий, чтобы создать впечатление, будто ничем не интересуется и способен даже отказаться от соблазнительных предложений, чтобы укрепить свое положение. Что ты икаешь?

А л и н а  встает с кресла и, тихонько посмеиваясь, выходит из комнаты.

(Думая, что она в спальне, обращается к ней громче.) Конечно, тебе, возможно, и нравится его умение казаться оригинальным, но мне на моем веку довелось немало повидать и пережить, могу тебе сказать, не боясь ошибиться, что я не встречал другого такого себялюбца, двуличного человека, который, дай только ему волю, задаст всем нам работы, натворит бог знает чего. Во всяком случае, очень печально, что нас за границей будет представлять тип, который, по-видимому, плюет на ту тяжелую борьбу, что мы ведем во имя… Алина, ты меня слышишь?

Никакого ответа.

Алина, тебе плохо? (Испуган.) Алина, где ты? Алина! (Заглядывает в спальню, в ванную.) Алина! Алина! Ответь же! (Убеждается, что она ушла из дома.)

Бондок возвращается и останавливается перед дверью в смежную комнату. Нерешительно открывает ее. Застывает на пороге. Оставляет дверь открытой. Возвращается. Усаживается в кресло. Непривычный покой охватывает его. Понемногу расслабляется. Из смежной комнаты падает на его лицо луч света и придает ему необычное выражение умиротворения и грусти. Он словно дремлет. Проходит некоторое время. Бондок не слышит, как в комнату входит  Ф л а в и у. Возможно, он умышленно не обращает внимания. Он видит его сквозь полузакрытые веки, когда тот подходит вплотную. Не здоровается. Флавиу пришел, вероятно, для того чтобы извиниться, объясниться. Вид у него решительный, серьезный. Но он быстро улавливает своим острым чутьем, что в комнате иная атмосфера, что перед ним другой человек, чем он ожидал. С его лица исчезает официальность, он говорит более интимным тоном.

Ф л а в и у. Дверь была открыта. Я ее закрыл. Простите, если я вам помешал.

Б о н д о к (не вставая, протягивает ему вялую руку, без обычной улыбки и наигранного оптимизма). Очевидно… жены… нет дома.

Ф л а в и у. Я встретил ее на улице… Она меня не заметила. Хотя я с ней поздоровался. Она шла нараспашку, как-то странно улыбаясь, без шарфа. Ее вид показался мне несколько… странным.

Б о н д о к (как в забытьи, вспоминает детство). Почему? Когда я был мальчишкой… я ходил без шарфа… босиком… было очень хорошо. Я гонял в горы волов, пригонял их домой… мы шли вместе… ночью, когда становилось совсем темно, я цеплялся за их шеи… мы пробирались сквозь кустарники, и я чувствовал на лице их дыхание. Они несли меня… согревали… их теплое дыхание проникало мне за ворот рубахи до самых подмышек, было щекотно. Но я все-таки робел, боялся нечистого.

Ф л а в и у (подыгрывая ему). И я боялся всякой чертовщины. Однажды мне гадали перед зеркалом. Горела свечка. Наплывали какие-то туманы и растворялись, становились прозрачными.

Б о н д о к. А я пропадал у реки, у заводи. Там у меня был свой омут… только я знал о нем… так мне казалось… Угри… И окуни. Я опускал руку… они бились, сверкали, как серебро. Я раздевался догола. И приходила кошка. (Размечтавшись.) Какая кошка! Ее звали Кокуца. Она ела только из моей миски, из других не нравилось.

Ф л а в и у. Мою звали Луана. Глаза у нее были круглые, как пуговицы. Когда она злилась, зрачки у нее расширялись и в них начинали играть золотые искры. Я мучил ее, для того чтобы полюбоваться ее красивыми глазами.

Б о н д о к (помрачнев). Какой-то мальчишка убил Кокуцу. Зачем? Потом они пришли и плюнули на мертвую кошку. Я и теперь знаю, где она: под одним кустом. Я отнес ее туда… мне было пять лет… я сам отслужил по ней панихиду. Отпевал ее. Мама говорила, что она может воскреснуть. Так оно и получилось. Но это была уже другая кошка. Не Кокуца. Ее звали Кива. Ее выкинули соседи. Потом мне кто-то сказал… когда мне связали первые варежки… что они из шерсти Кокуцы.