Как странно! Ты прав. Я не заметил, что кончил ее. Думал, что работы еще много. Но сейчас понял, однако, что полностью закончил ее. Словно лет десять назад. (Улыбается, потом улыбка переходит в почти жизнерадостный смешок.)

В л а д. Чего ты смеешься?

М а н о л е (указывая на скульптуру). Само уродство!

В л а д. Это шедевр!

М а н о л е. Как гигантская, вырванная с корнем и водруженная на постамент опухоль. (Вопросительно сыну.) Почему на постамент?

В л а д. Не понимаю, что ты хочешь сказать?

М а н о л е. Откуда такой шум? Невероятный шум, как водопад, ураган.

В л а д. Тебе чудится.

М а н о л е (внимательно прислушивается). Готово, теперь исчезло, прошло… Рассеялось… (Длинная пауза.) Какая ласковая тишина! Почему он не поет?

В л а д (испуганно). Кто не поет?

М а н о л е. Не пугайся, я не брежу. Никогда не было так ясно. (Трогает рукой голову, потом грудь.) И здесь… и здесь… (С улыбкой.) Так должна чувствовать себя женщина, которая родила чудовище. Очистившаяся, облегченная… и очень виноватая, стыдящаяся.

В л а д. Папа!..

М а н о л е. Молчи, Влад. Позволь мне поговорить с самим собой. Давно уж я не говорил со старым, вышедшим из моды каменотесом. Он был неглупый старик и с чувством достоинства. Ему не по нутру были умозрительные обоснования, претили непристойности. (Указывает пальцем на скульптуру.)

В л а д (робко). Я хочу у тебя кое-что спросить.

М а н о л е. Что ты сказал?

В л а д. Я хочу спросить тебя. Для меня это очень важно… После… (указывает на скульптуру) что можно еще создать? Что еще может быть потом? Не для тебя, но вообще, для художника.

М а н о л е. Ничего. Явно ничего не может уже быть после.

В л а д. Значит, тому, кто принял ее, не остается ничего другого, как бросить долото, упасть на землю и выть от ужаса. Как животное.

М а н о л е (после молчания). Но ее не нужно принимать.

В л а д (оторопев). Как? И это говоришь ты, ты, создатель ее?

М а н о л е. Не я ее создал, Влад, а мой страх. Теперь этот страх уже не во мне, а там, на постаменте, безумный и бесстыдный. Оттого я и смеялся сейчас, потому что открыл вдруг… что мне больше не страшно. (Возбужденно.) Никогда я не был так свободен и силен, как сейчас. (Хватается вдруг за грудь с выражением страшной боли на лице. Почти хрипит.) Ничего, это уже не имеет никакого значения. Устала плоть. На отдых просится. Только и всего.

В л а д (после долгой паузы, побуждаемый непреодолимым любопытством). Прости, папа, я не хочу тебя мучить, но для меня это вопрос жизни и смерти, ответь мне… Как же выйти из этого тупика?

М а н о л е (с трудом). Кое-что сделать все же можно… Одно-единственное… то есть… (Хватается за горло.) Кажется, у меня снова приступ.

В л а д (испуганно). Я все же позову кого-нибудь!

М а н о л е. Никого не хочу видеть!

В л а д (робко). Мне можно остаться возле тебя?

Маноле пожимает плечами, безразлично, но не протестуя.

Пойми, по сути дела… я всегда любил тебя.

Маноле, который прислонился к спинке стула с закрытыми глазами, только поднимает руку в знак молчания. Через некоторое время Влад, истерзанный любопытством, которого он не в силах сдержать, возобновляет разговор.

Ты не сказал, что еще можно сделать… (Опять указывает на скульптуру.)

М а н о л е (открывает глаза, он будто прислушивается к чему-то). Тсс! (Улыбка.) А он-то сильнее. Слышишь его?

В л а д. Кого?

М а н о л е (улыбаясь). Соловья.

И в то время, как Маноле стискивает горло рукой, охваченный новым приступом, с возрастающей силой слышится песня соловья. Свет медленно гаснет.

Затемнение.

В саду. В л а д, Т о м а, К р и с т и н а, К л а у д и я. Все наспех одетые.

В л а д. Пока все сводится к разговорам, потому что скульптуру никто не видел, кроме Стериана, когда тот приезжал составить список работ для парижской выставки. Но слухи распространились с быстротой молнии.

Т о м а. Справедливо. Эта скульптура зачеркивает творчество всей жизни отца. Это как отступничество.

В л а д. И все же она гениальное произведение. Не знаю, достигало ли два-три раза искусство отца таких высот.

Т о м а. Когда я вошел в мастерскую, меня просто парализовало. Счастье, что у человечества желудок страуса. Переварит оно статую, как переварило и войны, и крематории, и все другие подлости.

К л а у д и я (которая, погрузившись в свою боль, не слушала их). Почему он улыбается? Вы заметили? Молчит и все время улыбается. Это улыбка, которой я не понимаю. Даже во время ночного приступа она не сходила у него с губ…

К р и с т и н а (застенчиво). Он со мной вчера так ласково разговаривал…

К л а у д и я. Да, никогда Ман не был таким кротким. И таким отсутствующим.

В л а д. Есть две вещи, которые меня мучают и которые мне никогда не понять. В ночь, когда он закончил скульптуру, он мне сказал, что можно еще что-то сделать. И потом говорил о соловье. Правда, соловей пел, но я не понял, что ему казалось необычным?

К л а у д и я (глянув в небо). Скоро рассвет.

К р и с т и н а (смотрит в сторону). Идет доктор.

Д о к т о р  подходит к группе, которая как будто олицетворяет тревожное ожидание.

Д о к т о р (с жестом бессилия). Хочет вас видеть. После всех этих припадков любое волнение, любая тревога, даже самая маленькая, могут быть роковыми. Лучше, чтобы вы это знали! На всякий случай я ему сказал тоже. Да… (Повторяет жест.) Это все, что мы можем сделать.

Все хотят идти к Маноле.

Т о м а (задерживает доктора). Вы полагаете, что…

Д о к т о р. Мне не нравится его отсутствующий вид. (Смотрит на часы.) Я еще загляну в первой половине дня. (Пауза.) И самое главное: никаких эмоций! (Уходит.)

Холл. Входит  М а н о л е  в сопровождении  Д о м н и к и.

М а н о л е. Какое у тебя древнее лицо, няня! Будто тебе тысячу веков.

Молчание. Входят  К л а у д и я, Т о м а, В л а д, К р и с т и н а.

К л а у д и я. Мы здесь, Ман.

М а н о л е (минуту рассеян). Да. Не сердитесь, что я позвал Домнику. Она учила меня делать первые шаги в мире и воображает, что у нее еще один долг по отношению ко мне. Не станем портить удовольствие старухе. Она тоже торопится.

Домника отступает в угол.

М а н о л е. Опять у тебя глаза красные, Клаудия.

Клаудия отворачивается.

И Влад пришел?

К л а у д и я. Ты не видишь его, Ман? Он перед тобой.

М а н о л е. Да, правда. Так темно здесь, что…

Все испуганно переглядываются, так как ярко горит лампа.

А кто эта девочка?

Т о м а. Кристина, папа.

М а н о л е. Кристина? А, да, знаю. Ты и Тома должны народить детей, много и красивых. Слышите? (Впал в рассеянность.)

Т о м а. Пап, не лучше бы тебе лечь?

Маноле не отвечает.