М а р к у (искренне). Пожалуйста, напиши… Я тебя очень прошу…
О н и г а (глядя вверх, на Петре). А ты что скажешь, Петре?..
П е т р е (безразлично). Не знаю… Напишите…
О н и г а (через несколько секунд). Написать…
М а р к у. Пожалуйста, напиши… Я тебя очень прошу. (Смеется.) Вот ведь он какой! Еще не успел уехать, а заставляет меня… Опять заставляет ждать…
О н и г а. Нет… Нет. Это письмо не придется ждать напрасно, оно придет, уверяю тебя… (Пауза.) Будто вижу картину… Изнурительная жара, я сижу у окна и держу ручку, а лицо прикрыто огромным носовым платком… (Смеется. Пауза.) Эх, я разволновался… Поеду… (Кричит.) Я уезжаю, Марку…
О а н а. Ты не простишься с детьми?
О н и г а. С детьми? (Вспоминает.) А, да!.. Конечно.
М а р к у. Собственно говоря, Петре здесь… Появился…
О н и г а. Словно архангел. Но поскольку он не любит сентиментальные сцены… Этакие приторные домашние наливки из смородины…
О а н а. Пойду за Меланией.
О н и г а. Да… да… Иди… Впрочем, не надо. Я хотел бы… (Пауза.) Пусть не спускается. (Пауза.) И Петре, с его холодным… безразличным взглядом, пусть тоже остается там. (Тяжело дышит, затем лукаво, почти зло посмеивается.) Пусть меня проводит один Марку. Мои лучший друг.
М а р к у. Разумеется, дорогой, разумеется…
Оана направляется в комнату Мелании.
О н и г а. Кажется, этот отъезд все-таки привел меня в состояние… (Обрывает себя.)
С улицы доносится автомобильный гудок.
О а н а. До свидания, Онига.
О н и г а. До свидания.
Оана исчезает.
(Глядит на Марку.) А ты, Марку, ничего не скажешь мне на прощание?
М а р к у. Что я могу тебе сказать? Я тебя всегда ждал, хотел, чтобы ты приехал — для меня это имело колоссальное значение, ибо я всегда задавался вопросом… (Взволнованно.) Да, копаясь в своих бумажках, решая разные задачи, я не переставал задаваться вопросом: кто мы, Онига?.. Два друга? (Убежденно.) Два друга, принадлежащих к поколению, которое попыталось перестроить часть земного шара. И эти попытки увенчались успехом. (Тише.) Успех был не полным, отчасти потому, что в сложную систему резких и очень важных изменений и перестроек вплеталась наша человеческая суть, — а ведь людям свойственны слабости, волнения, опасения… Смогут ли нас понять те, кто придет на смену?.. (Из-за волнения ему все труднее говорить.) В изменяющемся мире… Да… да… Вот теперь я говорю обо всем этом и ясно вижу только лица моих детей… порой я счастлив, что они могут меня любить, а иной раз — что они могут судить меня…
О н и г а. Они и меня судили…
М а р к у (с воодушевлением). Поэтому я так дорожил нашей дружбой… Потому что для нас дружба превыше всего… Хотя, когда ты приехал, я почувствовал: что-то изменилось между нами…
О н и г а. Ничего не изменилось…
М а р к у. Нет… нет… изменилось… И хорошо, что изменилось… В противном случае все превратилось бы в прошлое… Мысли, воспоминания… поступки… волнения… Даже наша дружба незаметно для нас стала бы достоянием прошлого…
О н и г а (задумчиво). Дружба остается дружбой.
М а р к у. Но ты уезжаешь.
О н и г а. Небо ясное… Шофер будет доволен…
М а р к у. Шофер… будет доволен?! Чем?
О н и г а (естественно). Тем, что дорога хорошая… (Направляется к двери, но останавливается в нерешительности.) Дружба остается дружбой… Может быть, я не осознавал этого до сих пор… Но теперь, когда я уезжаю, я в этом убежден, Марку. Когда я ехал к тебе, я испытывал некоторые опасения… отчужденность… может быть, лелеял слабые надежды. Теперь я уезжаю. И у меня такое чувство, будто я опять ухожу в горы. (Смеется.) Это уже достижение, правда? (Тяжело дышит, будто ему было очень трудно все это произнести. Оборачивается к Петре.) Ты любишь поэзию, Петре? Последнее время я начал ее открывать для себя…
Слышен гудок.
(Набрасывает на плечи плащ и декламирует.) «Синева, синева, наши кони словно крик».
Сверху доносится тихая, грустная мелодия.
(Не ясно, с иронией или с грустью.) «И это сердце… И это сердце, более покорное, более дикое, более изношенное, чем истертая корабельная метла».
Пауза. О н и г а выходит, М а р к у следует за ним. Петре не делает ни малейшего движения. Наверху Мелания продолжает играть. Пауза. Доносится звук отъезжающего автомобиля. Петре секунду прислушивается, затем устремляется к выходу. Постояв у двери, возвращается на середину комнаты. Снова направляется к входной двери. Оборачивается, делает несколько шагов и, остановившись перед ширмой, рассматривает ее, затем складывает и прислоняет к степе. Сцена освещается. Петре направляется на середину комнаты. Пауза. Затем он идет к двери, ведущей в столовую, но передумывает и снова останавливается у входной двери. Пауза. Возвращается на середину комнаты, не зная, куда податься. Взволнованно оглядывается вокруг и вдруг замечает шкаф с газетами отца. Достает из кармана ключ, подходит к шкафу, отпирает его и берет стопку газет. Садится на ковер, где раньше листал их Марку, и принимается медленно читать. Его лицо становится все более внимательным, заинтересованным, сосредоточенным. Сверху снова доносятся звуки скрипки. В то время как Петре листает газеты, в дверях неожиданно появляется М а р к у. Петре бросает на него взгляд, затем продолжает читать.
М а р к у. Уехал. (Пауза.) По-моему, он остался доволен пребыванием у нас… (Помолчав, с паузами.) Вообще-то ты правильно делал, что не соглашался с ним во всем. Он любит резких, задиристых людей… Поэтому нам так хорошо было вместе. Сейчас, когда он уехал, я могу тебе сказать… Дело в том, что он больше не работает.
Петре глядит на него с удивлением.
Сидит один в больших пустых комнатах… (Пауза.) И его манера поведения — высокомерие, злобствование — всего лишь маскировка. (Пауза.) Ширма, за которой он прячет свое одиночество. (Пауза.) Знаешь, что он мне сказал перед отъездом? Что если бы ты захотел приехать к нему в гости… Если бы ты захотел… Он принял бы тебя как родного сына. «В любое время, друг» — так он сказал. (Пауза.) И я думаю, тебе следовало бы его посетить. Хотя бы для того, чтобы помириться. (Пауза.) Он болен и одинок. Я его понимаю… (Очень ласково.) И ты мог бы его понять…
Сверху снова доносятся тихие звуки скрипки.
Кстати, хочется рассказать один случай… Давний случай, о котором я до сих пор не мог тебе поведать… Ударил сильный мороз, я замерзал. Была ночь, и луна поблескивала, далекая и холодная. Меня поражал ее призрачный, а может быть, и реальный, но все же неопределенный блеск… И думаю, что именно решая эту дилемму, я закоченел, перестал ощущать руки, ноги. Я понял, что замерз лишь тогда, когда захотел поднести руку к подбородку, но не смог, и в следующее мгновение сообразил, что я проделал это простейшее движение только мысленно… (Короткая пауза.) Я сидел неподвижно, как пень, и меня бесило, что я это сознаю, а холод пробирал меня все больше, и одежда одеревенела, и лицо превратилось в ледяную маску, под которой металась только мысль, будто затравленный зверь или волк, готовый на все, чтобы спастись. Но одна только способность мыслить ничем не могла помочь. (Продолжительная пауза.) И, казалось, все это происходит не со мной, а с кем-то другим… где-то в другом месте!.. Случись это со мной, беда оказалась бы, неотвратимой, потому что Онига спустился с гор на встречу со связным и должен был вернуться лишь на второй день… (Смеется. Короткая пауза.) Может быть, поэтому я тогда подумал не о вас, а об Ониге. Я думал о нем и о том, что перед его уходом мы сильно поссорились; я не помнил, почему мы поссорились, причина ссоры становилась все более расплывчатой и отдаленной, не имеющей к нам никакого отношения; и вот Онига ушел, и он скоро не возвратится, разве что у него вдруг возникнет какое-то предчувствие. (Пауза.) Затем очнулся в окопе, увидел костер; на второй день, когда пришел Онига, я спросил его, кто меня спас, а он ответил, что не знает… (Короткая пауза.) С тех пор я несколько раз задавал ему этот вопрос. Он неизменно отвечал одно и то же… А ведь никто, кроме него, не мог туда явиться; он же мог вернуться, только если бы у него возникло какое-то предчувствие. Так было дело, и я думаю, что мой рассказ заставит тебя в корне изменить мнение об Ониге… Он мой друг на всю жизнь… И такую дружбу невозможно разрушить за один вечер… Всего за один вечер…
