С т о я н (глухо). А мы, значит, инквизиция…

П е т р е с к у (очень грустно). Нет, товарищ первый секретарь! Просто вы принимаете иллюзии за реальность. А на самом деле… реальность… Вот и все.

Н и к и ф о р. Значит, так… дорогие товарищи… Скажу я вам, никогда я не слыхал ничего подобного… Но пусть это послужит нам уроком… Классовая борьба не утихает, она обостряется. Да-а-а. С каждым днем… С каждым часом, с каждой минутой. Она рядится в разные одежды, и мы обязаны быть бдительными. Разве… эти ее проявления… случайны? Разве за ними ничего не скрывается? (Грустно.) Я не думал, что доживу до такого момента, когда перед лицом самого высокого форума нашей области один из нас, которого я считал своим товарищем, цинично заявит: «Социализм построить нельзя! Это авантюра, это катастрофа…» Та-ак, значит. Сколько мы еще будем терпеть клевету? Это (поправляет очки) называется уже не близорукостью, а совсем по-другому!

Свет. Снова холл Дома приезжих.

М а н у. Товарищ Стоян… Товарищи, стоит ли портить друг другу настроение, вороша прошлое? Тогда были тяжелые объективные условия. Партийные документы открыли нам глаза, вооружили нас новым зрением. Сейчас наступил новый этап, перед нами поставлены новые задачи. Какой смысл копаться в прошлом? (Смотрит на часы.) Думаю, что товарищ Дума уже не придет… И вообще, я совсем не уверен, что именно сегодня надо было собрать заседание бюро… Может, лучше поужинаем?

С т о я н (зло, жестко). Иди ты… У тебя лакейская психология. А кто же, по-твоему, должен копаться в нашем прошлом? (И неожиданно начинает громко и нервно смеяться.) Ну, давайте-ка представим, что мы, обладая сегодняшним нашим опытом и знаниями, оказались в тысяча девятьсот пятидесятом году… Я, значит, провел соответствующую проработку… как тогда, намекнул, что поведение Петреску носит явно враждебный характер… Думу я отправил в Бухарест или еще куда — сейчас уже не помню…

П е т р е с к у. Я все время задавал себе вопрос, зачем ты это сделал…

С т о я н. Ну и?.. Ты нашел какой-нибудь ответ?

Петреску молчит.

Пожалуйста, предоставляю слово товарищу Петреску…

П е т р е с к у (смеется). Павел, раз в жизни я согласен с Ману: ну какой в этом смысл?

С т о я н (глухо, угрожающе). Слово имеет товарищ Петреску!

П е т р е с к у (нехотя поднимается, облокачивается на спинку стула, как на кафедру). Товарищи, в условиях тысяча девятьсот пятидесятого года начать строительство… (в отличие от предыдущей сцены голос звучит невыразительно, вяло) при нашей технической отсталости рискованно… (Обрывает на полуслове.) Хватит! Это глупо!

С т о я н (очень серьезно). Петре, я прошу тебя…

П е т р е с к у (внимательно на него смотрит). Хорошо… (Неожиданно говорит противным, елейным голосом.) Дорогие товарищи… Я много думал все эти дни… Как могло случиться, что я, коммунист со стажем, автор проекта, мог поднять свой голос против строительства? Товарищ Стоян — он, и никто другой — открыл мне глаза: борясь против меня, он боролся за меня. Здесь, в вашем присутствии, я хочу от души поблагодарить его за политическую зоркость. Товарищ Стоян помог вскрыть мелкобуржуазные корни моих сомнений… Я обязуюсь работать самоотверженно, бороться со своими паническими настроениями… и отдам все силы на строительство этого величественного сооружения…

С т о я н (глядит на него с ужасом, закрывает лицо руками). Ты не должен был этого делать, Петре… Не должен…

М а н у (слушает с любопытством человека, не искушенного в актерском искусстве, сам включается в игру, представляя себя на трибуне). Товарищи! Извините, я очень взволнован и не могу подобрать слов, чтобы выразить свою радость по поводу глубоко самокритичного выступления нашего товарища, глубокоуважаемого инженера Петре Петреску! Но у меня сложилось впечатление — если я ошибаюсь, пусть меня поправят, — что товарищ Петреску несколько преувеличил свою вину. К его критическим замечаниям стоит прислушаться… над ними стоит поразмыслить…

О л а р и у (кричит из своего угла). Да замолчи ты, ради бога!

М а н у (удивленно). Почему? Если бы у нас тогда был наш сегодняшний опыт, мы бы не наделали столько ошибок… Но ведь с опытом не рождаются, его приобретают…

П е т р е с к у (очень тихо, весь сжался в кресле). Когда я услышал: «Исключить из рядов Румынской рабочей партии», мне показалось, что слова потеряли свой смысл. Потом я шел один… Все сторонились меня, уступали дорогу — свой круг почета, в кавычках, я прошел в одиночестве. (Пауза.) В эту ночь ко мне зашел дед Никифор…

М а н у. Кто-о-о?

Свет гаснет, яркий луч прожектора высвечивает  П е т р е с к у, который так и остался сидеть в кресле. Освещение вокруг него создает впечатление комнаты. Слышен стук в дверь. Входит  д е д  Н и к и ф о р  с бутылкой цуйки {95} .

Н и к и ф о р. Только не гони меня, парень. Я пришел… чтобы ты глупости не сделал…

П е т р е с к у. Дедушка Никифор, уходи, мне надо побыть одному…

Н и к и ф о р. И не подумаю… Еще успеешь… Вот останешься один… на старости лет… тогда начнешь цепляться за людей изо всех сил, поверь мне, уж я-то знаю… Как я любил тебя! И какую боль ты мне причинил! Был бы ты моим сыном, намылил бы тебе шею вот этими руками! Видишь эти руки? Руки без ногтей: мне их содрали клещами…

П е т р е с к у (невольно улыбнулся). Ладно уж, сегодня ты доказал, что когти у тебя довольно острые…

Н и к и ф о р. Это все, что ты понял, а я ведь тебе помочь хотел! Опомнись, пока не поздно, пойми, куда завел тебя этот… как его? — буржуазный объективизм! Ты молод… Партия — она как мать родная, побьет, коли ошибешься, простит, коли покаешься… Хоть на коленях ползи, но в партию возвращайся, а то и не заметишь, как окажешься во вражеском лагере… А уж если они вдруг вернутся к власти — хотя черта с два у них это получится, — вот тогда они нам глаза повыколют и ногти сдерут! И тебе тоже, Петре, потому что, голову даю на отсечение, — ты с нами по одну сторону баррикады стоишь. (Трагически.) Классовая борьба с каждым днем обостряется, и без партии не прожить! Тебе в первую очередь, потому как ты честный, до глупости честный, Петрика. Неужели ты забыл, Петрика, первую свою ночь в тюрьме… Я к тому времени отсидел уже одиннадцать лет, четыре тысячи пятьдесят ночей… Я-то понял, что тебе тяжело. Ты не мог заснуть — и некому было тебя, беднягу, успокоить… (Тихо, по-стариковски запевает.)

П е т р е с к у.

В м е с т е.

Песня обрывается. Д е д  Н и к и ф о р  исчез. Петреску заснул в кресле. Громкий стук в дверь.

П е т р е с к у. Кто там?

Г о л о с. Из Госбезопасности…

Холл ярко освещен. Все застыли на своих местах.

П е т р е с к у. В машине на меня надели черные очки. Разговор шел о футболе. С Андреем я познакомился летом сорок четвертого — он мечтал уничтожить классовых врагов, всех до единого. В машине я все время чувствовал его сильное, теплое плечо рядом с моим. Вам покажется смешным, но тогда меня охватило странное спокойствие и уверенность. Теперь все выяснится, подумал я. Поначалу допросы носили комический характер.