Ветер с пылью ослепил меня; Васька взлетел; когда я извлек попавшего в глаз комара, аэроплан удалился в сторону брызжущего красным светом солнца.
Ночью полил дождь. И днем сыпал — тоскливо, нудно бил по крыше времянки. Ворочались, храпели на нарах ребята. К вечеру я надел тяжелые, отсыревшие сапоги, скользя по разжиженной крутизне, спустился в село. У самой избы-читальни, куда направлялся, упал, угодил лицом в лужу. Полежал немного, злясь на себя, на неловкость свою, на дождь. Если бы не эти заманчивые, светлые окна пятистенки… Вернулся бы во времянку, заснул! А тут встал, смахнул с лица грязь и вошел. И не напрасно — сидела там девушка, которая, судя по взгляду, соскучилась по живому человеку. Черные, живые глаза, когда я робко двинулся к книжным стеллажам, смотрели на меня с состраданием и мягкой усмешкой. Я удивился этой способности ее взгляда сочетать два разных выражения. Все меня удивляло, радовало в эти мгновения: белое, нежное лицо девушки, пуховый черный полушалок на шее, самодельный пестрый абажур над столиком, запах книжного тлена…
— Добрый вечер! — сказала она, чуточку смущаясь, отодвигаясь в тень. — Самый храбрый читатель. Не испугался дождя…
В том-то и дело, что был я не самым храбрым — тихо поздоровался, тихо, тоже держась в тени, назвал несколько нужных и ненужных книг. Она прошла вдоль стеллажей, вернулась, развела руками: не было ни тех, ни других. И, конечно, не будет — названные книги были из программы четвертого курса архивного института. Но я молча следил, как она идет к стеллажам второй раз, тянется на цыпочках, ловит свалившийся полушалок, волнуется. У меня в левом сапоге хлюпала вода, тем не менее я осмелел, спросил:
— Как вас зовут?
— Настя…
За дверью зашумело — кто-то уверенно поднимался по ступенькам. Вошел коренастый малый в шуршащей «болонье», быстро прошагал расстояние от порога до стеллажей, которое я так робко одолел. Прямо, начальственно оглядев меня, не найдя ничего особенного, подмигнул Насте. Она ответила короткой, напряженной улыбкой, смутилась. Подавив в себе внезапно возникший дух соперничества, я сказал:
— Пожалуй, я сегодня ничего не возьму…
— Почему? — спросила Настя.
— Книги не отмываются…
Пошел, обернулся у порога, запомнил Настю… Засыпая во времянке, слушая уже слабый шелест дождя, я все еще видел ее. А ночью она мне приснилась…
И голос, неожиданно проникший в душную времянку, словно тоже приснился:
— Летит, шайтан!..
Я сидел на нарах, не совсем веря тому голосу, хотя знал уже, что сообщил о «летающем шайтане» дядя Юсуп, местный татарин, наш сторож. Натягивая на ходу брюки, выбежал наружу, в сырой после дождя утренний воздух, обалдел. Села внизу не было. На восходе небо наливалось теплой розовой краской, чистое, без пятнышка. А в долине нежилось тучное, белое облако, и в нем горласто орала петушня.
Я прислушался: летит Васька, тарахтит себе спокойненько, будто пашет. А туман-то, туман!.. Я кинулся во времянку, растолкал Кольку Шустова. Когда вышли наружу, Васька уже заканчивал круг, окуная кончики крыльев в туман, который неохотно заворочался под ним. Сумасшедший он все-таки, Васька: со второго круга погрузился в самую гущину тумана. И больше не появлялся. Посадил он машину или нет, я не понял — Колька Шустов завел мотор, заглушил все звуки…
Везло Ваське-летуну. Он сидел на поваленном плетне, курил и разглядывал лежащего возле ног гуся. Белый гусь был мертв.
Колька, рывком вылезая из-за баранки, крикнул:
— Чего народ баламутишь, летун? Башку так недолго свернуть, понял?
Васька растерянно, виновато улыбнулся, сказал, снова переводя опечаленный взгляд на белого гуся:
— Белый он — вот в чем беда! Разглядишь разве? — от глубокой затяжки догорала Васькина сигарета. Он далеко отшвырнул окурок, встал с плетня, зашагал к реке. — Жарко у вас, как в Африке, где я никогда не был… — Уже из-под обрыва громко добавил: — Сегодня обедаю у вас! Червонец заплатил старушке за красавца…
Потом мы передали гуся дяде Юсупу, тот — супруге, тихой, светлой Гульсум-апа. К обеду гусь вернулся — на огромном, еще горячем противне, золотистый, обложенный петрушкой и молодым зеленым луком. В достойной тишине Сандро-Фанера, до этого трижды мывший руки, отломил гусиную ножку и подал Ваське. Пилот, взяв ножку двумя пальцами, вдохнул аромат, зажмурился от удовольствия, но есть не стал — ждал, когда всем достанется по куску. Ели без обычной торопливости, чинно, как в лучших домах… Дядя Юсуп разлил по кружкам холодный айран — терпкое, кисловатое и, как мне показалось, чуть хмельное молоко. Когда я протянул кружку за добавкой, дядя Юсуп хитро и ласково улыбнулся:
— Проголодался, джигит… Слышал старый Юсуп: вниз ходил джигит.
— Да-а, — признался я. — В избе-читальне был, книгу выбирал.
— Вай-вай, — покачал головой дядя Юсуп, поглядев на меня как на обреченного. — Самый хороший книга там уже выбрали, опоздал! Жених у нее — большой человек, директор овощной фабрики…
Лучше бы не сказал! Залпом выпив айран, я выбрался из времянки, догнал Ваську-летуна. Он медленно шел по склону, смотрел на далекие розовые холмы, на пылающую за селом речную излучину, думал.
— Хорошо на земле, только скучно, — сказал он, увидев, как я поравнялся. — Дойдем до моей керосинки…
Аэроплан стоял на лужайке, в кругу из голой детворы. Кто посмелее приближался к хвостовому оперению, опасливо дотрагивался и отбегал. Заметив нас, мальчишки рванули к берегу, стали сигать в реку вниз головой.
— Эх! — вздохнул Васька.
Повеяло незажившей, застарелой тоской, неведомой, чужой болью.
— Истребителем я был, — сказал Васька, обходя стороной белый островок из ромашек. — Два года летал — ничего… Потом — боли в затылке после звукового барьера. На Ли-2 предложили вторым пилотом. А я вроде обиделся, что списывают… Теперь вот — сельхознавоз, пожарники… Или, скажем, вы… Вы хоть с юмором ребята..
— Слушай, — сказал я, боясь, что он совсем закиснет от тоски или, наоборот, выкинет какой-нибудь номер. — Слушай, читать любишь?
— Смотря что…
— Тут библиотека есть шикарная. Пошли?
— Я не против…
И повел я Ваську-летуна по булыжной, чистенькой тропиночке в глубь села, к пятистенной избе с кружевными занавесочками. Там Настенька! Она приснилась мне этой ночью, и сейчас, неуверенно ступив на выскобленную ступеньку крыльца, я пережил мгновенье слабости и смутного волнения.
Открыв дверь, я увидел вовсе не Настеньку, а того вчерашнего малого, только без «болоньи» — в клетчатой рубахе и белом полотняном пиджаке. Белую капроновую шляпу он держал в руке, временами нервно покручивал. Вышла из-за стеллажей с книгами, видимо услышав шаги, Настенька.
— Проходите! — сказала она, с едва уловимой усмешкой глянув на Ваську-летуна.
Я почувствовал себя обделенным. Вдруг заговорил тот, как я догадался — «большой человек, директор овощной фабрики»:
— Жалуются на вас, товарищ…
Говорил он, обращаясь к Ваське. Пилот, вроде заробевший при виде Настеньки, вовсе растерялся.
— Говорят, плохо летаете! — наслаждаясь, пояснил директор.
— Что значит — плохо? — спросил Васька, видимо не допускавший, что его могут назвать никудышным летчиком.
— Гусей давите, — сказал директор.
Упоминание о гусе, только что съеденном в братской трапезе, вернуло Ваське-летуну спокойствие.
— По правилам госавтоинспекции, товарищ, — сказал он. — За гуся полагается штраф до десяти рублей…
— Штраф уже уплачен, — сказал я.
Заметил, как Настя поднесла к лицу руку — она беззвучно смеялась. Быстро скрылась за книгами, спросила оттуда:
— Будете что читать?
— Если найдется, «Корабль дураков» — ответил я.
Директора это насторожило. Он надел капроновую шляпу, нарочито громко топая, показывая, что он здесь хозяин, вышел. А я почувствовал: пока я провожал директора взглядом, потом недолго листал журнал, рядом что-то произошло. Точно — Васька-летун встретился глазами с Настей, стоял, неузнаваемо кроткий и нежный.
