И сам кузнец любовался на него, когда Фаворит, чутко сбалансированный ковкой, пустился по кругу.

Так жили в ожидании часа, о котором возвестят праздничные трубы, — от тех зовущих, ликующих звуков усталость забудется, светло накатит, облегчит тело благодарный восторг, с каким люди отзовутся на красоту и силу, людьми же сбереженную.

Но вдруг пришло неожиданное, черным по белому:

Строгая бумага.

Жокей Толкунов погрузил Фаворита в специальный фургон.

Блеснула тогда, первой искрой ужалила болезнь.

Пока ехали лугом, Леха посматривал в зеркало заднего обзора, но видел плохо. Веки тяжелели, надвигалась темень. Хоть и вдвоем распивали последнюю бутылку, Лехе опять досталось больше. Он почти спал за рулем, и глаза уже не различали дороги, улавливая Лишь зеленый свет луга.

— Не гони, — дремотным, вялым голосом появлялся сбоку Грахов.

— Домой уже не хочешь?

— Хватит, Шавров, об этом.

— Мне-то что… Я о кукле твоей подумал. Гордячки пошли нынче — мансипированные. Ждать не будут долго. Ты-то хоть физиономией удался, не сразу отвернется. Грамотный, с будущим… У меня, брат, другое. Нельзя мне бабами бросаться. Я их с ходу.

— Как это? — спросил польщенный Грахов.

— Просто. Пока не очухалась. Тили-тили, трали-вали. Баюшки-баю…

— Быстрота и натиск.

— Соображаешь. Жисть коротка, как детская сорочка. Для себя некогда пожить. Вот женишься на Светке, детишки пойдут, тогда скажешь: Леха был прав. Или ты на этой, на тарабановской надумал?

— Тогда мне из института придется уйти, — доверительно сказал Грахов. — Заново все начать.

— Что она умеет-то, тарабановская?

— Чертежница, гравер. В институт готовится. В полиграфический, художником будет.

— Цветочки, значит, срисовывать станет. Ох, наплачешься…

— Давай сменим пластинку, — начиная уставать, сказал Грахов. — Лошадь бежит?

— Куда ей деваться…

Дорога, все еще ровная, беззаботно и спокойно лежала под выцветшим небом. Машина плавно катила по ней, мерно, без напряжения, гудел мотор. Сон нападал.

Сильная тряска вывела Леху из забытья. Он заметил: луг кончился, впереди серебрится молодая рожь. Выправив руль, повел машину по дороге и увидел в круглом пыльном зеркале смутные очертания бегущей лошади.

Леха знал по опыту, что даже короткий сон снял бы с него тяжесть. Было время, когда он не нуждался в отдыхе вообще. И пил, и работал. Но вот уже год, как Леха, сколько бы ни пил, внезапно просыпался среди ночи. Пошло это с того дня, когда Леха, возвращаясь из Шуваловского леса с дровами, свалился с самосвалом в овраг, перевернулся два раза. Машину отправили в капиталку, сам Леха недели две задыхался и кашлял, хотя и обошлось без переломов.

Леха еще никому не говорил, что будит его страх. Будто что-то большое, мохнатое, сидя на нем, спящем, медленно сползало с него, когда он просыпался. Билось холодным негреющим стуком сердце, и долго держался в груди остаток удушья. И то неясное, что уползало, не уходило совсем, стояло во тьме. Страх накатывал на Леху, и он, тараща глаза во мрак, слушал.

Или бывало так: он летит в темный колодец, чувствуя холодеющей спиной жуткую глубину. Вверху, куда он, падая, смотрит, уменьшается и постепенно гаснет голубой свет неба.

В последнее время Леха припасал на ночь фляжку, отпивал из нее. Это помогало, но тогда в углу начинали тихо петь песню. Судя по голосам, пели девушки, долго и приятно тянулась песня.

А ведь когда-то — Леха еще учился в ремесленном — отец удивлял его, спрашивая, хорошо ли поют ночью девки. Леха до полуночи лежал, слушая вскрики, пугливо вздрагивая от каждого шороха, дожидался песни, напрасно. Теперь Леха знал, что отцу чудилось. Когда отец был в силе, все строились, а он, плотник, шабашничал, где только мог. Поили и кормили там, где рубил избу. Больше поили. Приходя домой, отец добавлял, говоря, что там было для плоти, здесь — для души. Сажал Леху рядом, наливал, и пили, пока не кончится. Постепенно привилось. Гулял Леха широко и ненасытно. И вот с годами залегла в нем темная сила. Может, потому, что не хотел и боялся замечать ее, Леха пил по-прежнему много, по-прежнему шумно, по-молодому держался в застольях. Как молодой — почему он и оставался для всех Лехой, хотя уж и было ему под сорок.

Сейчас, сидя за рулем, Леха пожалел себя, слезы скопились в глазах, мешая смотреть на свет. Он ненадолго отпустил руль, потер ладонями лицо. Машина резко вильнула, будто ударилась обо что-то левым бортом.

Леха затормозил. Грахова толкнуло на лобовое стекло.

— Спишь, что ли? — спросил он, морщась от боли. — Пить надо меньше.

— Полегче, — сказал ему Леха. — Ты тоже хорош, когда спишь.

Самосвал стоял во ржи. Грахов вылез из кабины, подошел к лошади. Она застыла, сторожа глазами человека, не подпуская близко, в глубине синеватых зрачков уже не было прежнего терпения. Из запекшейся ссадины на губе, пробив плотную пыльную корку, выдавилась кровь.

Грахов медленно отвязал корду, спиной загораживая лошадь, процедил:

— Езжай один.

— Ты сначала подумай, — уныло проговорил Леха.

— Я уже все обдумал, — сказал Грахов, — и тебе советую. Если найдется, чем думать.

— Вот оно что, — всем телом вздрогнул Леха, стукнул тяжелым кулаком по обшивке кабины. — Ну и топай до Сосенок, а то в кабинетах у вас воздух больно вонючий. Подыши чистым.

Самосвал выехал из ржи, запрыгал по дороге. Грахов, подавив в себе желание крикнуть вслед, неуверенно потянул корду. Лошадь пошла за ним, мягко впечатывая ноги в землю. Грахов обрадовался. И напряженно смотрел на белесое облако пыли за самосвалом, почему-то боясь, что Леха развернется за холмом, поедет навстречу. Разжигая в себе упрямство, он решил и в самом деле пройти пешком до завода.

Впервые за день он радостно и ошеломленно огляделся вокруг. От солнца струился, заливая поля, не жаркий, но сильный еще свет. Изнемогали под сонным теплом далекие одинокие деревья, малые холмы. Коротко набегая, слабый ветер вычесывал из ржи парные запахи.

Грахов глубоко задышал, выгоняя из груди бензиновый дух. Сквозь туман головокружения разглядел вдруг близко сидящую на крупном голом камне пташку. Удивился, не узнав ее, — такая пестрая, с дергающимся хвостиком попалась на глаза впервой. Может, в книгах, когда студентом был, встречалась, но забыл, теперь не вспомнить. Грахов замедлил шаги, чтобы получше рассмотреть птаху, храбро постреливающую хвостом. Лошадь нагнала его, слегка задела щекой за плечо, словно приласкалась. Грахов споткнулся от неожиданности, ухватился рукой за упругую лошадиную шею.

Фаворит давно почувствовал, как смягчилось сердце человека, и в нем тоже рассосалось жесткое напряжение. Он сразу, как только самосвал бросил их вдвоем, понял: шедший рядом человек из-за него, Фаворита, поссорился с другим, уехавшим. Этот отвязал его от железа, выручил. Фаворит шел, четко и раздельно ставя копыта на твердь, будто учился ходить. В опасном беге за самосвалом он отвык от собственных ног, и сейчас каждый шаг был ему желанен.

Так они и шли — человек и лошадь — по тихому полю. Поровну падал на них свет солнца, одинаково мягко, ласково обдувал ветер. Оба пошли быстрее и легче, когда за холмом открылась свежая зеленая пойма, блеснула, притягивая, темная вода.

Перевалив первый холм, Леха хотел вернуться назад, но раздумал. Он знал, что за вторым холмом будет вода: не сама Кислянка, а старая речка. Грахова с лошадью удобно было ждать на ней. Вода приманивала Леху. Он еще у хозяина не зря говорил о рыбе; было у него новое средство, и вот выдался удобный момент испробовать его. В свое время Леха и сетями ловил рыбу, и глушил. Все надоело. Сейчас в жестяной баночке под сиденьем было что-то такое… Не видел он еще, как оно действует.

Поставив самосвал у небольшой заводи, он вышел, осмотрелся. Старица длинно, с поворотами уходила в кочковатый луг, заросший местами мелким кустарником. Вдоль глади водоема узкими полосками бежала светлая рябь, и там, где она тускнела, упираясь в камыш, вода тихо вздыхала. Рыба здесь, заметил Леха, водилась, но не она, тощая в эту пору, нужна была ему. Не ради рыбы как пищи, а ради опыта приступил Леха к делу.