Аня решила начать с краю — с одинокой бабки Степаниды. Старуха доживала свой век, ей было лет под восемьдесят. Она уже давно ничего не слышала, поэтому у нее в избе с утра до полуночи играло включенное на всю катушку радио. Умирать — так с музыкой…

Еще со двора Аня услышала голос диктора, заметила, как в окне мелькнул платок бабки Степаниды. Старуха появилась на крыльце, сощурилась на Аню, узнав ее, заговорила громко:

— Ай, Анютка, ай, дома тебе не сидится!.. Али ты смерть мою караулишь? Не пужайся, девка, она меня до осени не тронет. Летом я ей не по зубам.

Тяжелые ее руки были запачканы землей. Она сошла с крыльца, направилась к рукомойнику. Повернула веселое лицо к Ане, сказала:

— Ступай в избу. Картошку я варю… Ты небось не ко мне притопала. К Богачихе небось. Она вчера металась, будто на гвоздь наступила.

— Зайду к ним, — крикнула Аня. — Может, Богачиха вызывала…

— У меня только поясницу ломит, — отвечала ей бабка Степанида. — Перед дождем.

Аня жестом показала — пойдет дальше, а потом вернется.

— Приходи, ждать буду, — закивала старуха.

Аня увидела дом, который ей никогда не забыть. Высокий, кирпичный, крытый светлым шифером дом стоял на возвышении. К нему, прочному и добротному, сбегались с трех сторон остальные избы села. Но сейчас он показался Ане не таким высокомерно-громоздким, каким она видела его весной. Будто он осел и чуть скособочился, поблекли дубовые ворота, — прежде они, свежие, пропитанные олифой, золотистым цветом радовали глаза.

За два последних месяца в этом доме все перевернулось. Словно сговорившись, один за другим уехали от родителей оба сына. Оба, Петр и Павел, были лучшими трактористами района. Раньше под наградные грамоты и призы, полученные ими, был отведен целый угол дома. Казалось, благополучие и согласие никогда не покинут этот дом.

Все произошло неожиданно.

Ане вспомнился теплый весенний день. По лугу, хмелившему голову ароматами молодых трав, Аня шагала в Завидово, в деревушку в пять домов. Перешла вброд реку, от нее до Завидова оставался километр пути. Ане было хорошо идти босиком по мягкой и сочной земле, глядя на синий гребешок соснового бора, до того хорошо, что она не обернулась на шум попутной машины. В другой раз она стала бы «голосовать», а тут спокойно свернула с дороги, пропуская машину.

— Анюта!.. — сквозь вой мотора донеслось до нее.

Уловив в крике тоску и тревогу, Аня метнулась к кабине. Только минуту спустя уставилась на шофера, который, сильно крутанув руль, погнал машину назад.

— Мы в район звонили… «Скорую» вызывали, — проговорил он. — Нет ее. Куда-то выехала… Держись!

Машина прыгнула в реку, и вода под ней взорвалась, вскипела и обдала кабину. Брызги, свет ослепили Аню, и она, все еще не угадывая в парне знакомого ей человека, подалась к нему, разглядывала черное от копоти лицо.

— Не узнаешь, что ли? — крикнул он. — Богачев я, Павка. Брат обгорел… Лежит на полевом стане… Дышит еще.

— Петр… Такой молодой, — Аня не услышала своих слов, оглушенная внезапной горькой жалостью к Павке, который наверняка не помнит себя сейчас — он там, возле брата.

Она больше не отвлекала его, смотрела на дорогу, искромсанную колесами; начинала готовить себя к суровой быстрой работе. Прежде всего ей нужно было унять свое сердце, захлестнутое первой, расслабляющей жалостью, чтобы жалость не помешала ей.

— Я его схватить не успел, — сказал Павка. Заправлялись мы. В кабине у него загорелось… Вроде потушил, дернул трактор, а тут из шланга как саданет. Сразу запылало. Он выпрыгнул, катается, горит живьем. Я на него с ватником… Лежит теперь, молчит. Хоть бы орал, что ли! Танкист… Он и в армии, на учениях, ногу сломал, рассказывал мне. Лезет…

— Лицо как? — спросила Аня.

— Вроде возле уха запеклось немного. А так — целое. Повезло.

— Кожа, наверно, понадобится, — сказала Аня. — Если ожоги сильные…

— Ничего, — откликнулся Павка. — У меня спина широкая. Снимай, сколько хошь.

И вдруг Анюте стало легче. Она справилась со слабостью, и руки ее налились упругой, чуткой силой, как если бы она уже коснулась ими страдающего человека. И ничего болезненного уже не таилось в словах Павки, который рад, что ради брата с него снимут живую, ему лишь доставшуюся с рождения кожу. Аня ощутила нежную гладкую кожу собственной спины, ощутила холодок, будто к ней уже прикоснулись скальпелем.

Вот так же, как сейчас, стояли вербы, покойные и безмятежные; над тихими дремотными избами синело чистое, без единого пятнышка небо.

И только напряженное, почти свирепое лицо Павки, гнавшего машину задами, напоминало о беде.

Что было дальше, Аня помнила плохо. Она как бы отгородилась от ненужных отвлекающих звуков, оберегая себя для того момента, когда она присядет на колени перед обгоревшим Петром. Нечетко, обрывочно запомнились ей лица Богачихи и дочери ее, Ларисы. Мельком пронеслись эти лица, бледные, испуганные, мельком прозвучали слова Павки, сказавшего, чтобы мать вернулась назад, а Лариса готовилась ехать в райбольницу — может, понадобится кожа.

Теперь, подходя к воротам Богачевых, Аня отогнала воспоминания, почувствовала, как накатывает на нее тревога: что здесь стряслось в этот раз? Увидев Богачиху, растерялась. Казалось, на лице женщины, когда-то самоуверенной и дерзкой, с того самого весеннего дня навсегда застыло смятенное, заплаканное выражение.

— Что с вами? — пролепетала Аня.

— Да со мной ничего, — сказала Богачиха. — С Лариской беда. Иди к ней, иди.

Лариса лежала на широкой тахте в другой комнате. Она, крупная, плотная, подняла стомленную голову с подушки, жалостливо посмотрела на Аню. Не узнать было в ней недавно изнеженно-гордую девушку, которая всякий раз, когда Аня заходила в этот дом во время обхода, независимой спокойной походкой уходила в свою комнату. Может, само появление Ани внушало ей противную мысль о болезнях, потому и сторонилась.

Сейчас Аня видела, как пересиливает она непонятное отчаяние, глядит с надеждой.

— Заболела? — спросила Аня.

— Мам, собери на стол, — проговорила Лариса. Подождав, когда мать уйдет, сказала Ане:

— Мне помощь твоя нужна, Аня. Я тебе сейчас объясню… Ты садись, слушай. Ты знаешь, я ведь еще институт не закончила. Все по-дурацки получилось… Одним словом, я беременная. А это мне ни к чему, сама понимаешь…

Аня поняла, почувствовала в животе странную боль, — она как быстро появилась, так же быстро остановилась. Аня никогда не занималась тем, о чем просила Лариса, но в свое время ее учили этому, и она смогла бы справиться. Только у нее, фельдшерицы, не было полномочия самостоятельно браться за такое дело.

— Если уж ты решила… — тихо протянула она. — Ты же в городе была, там же могла. Я тебе только направление могу дать.

— Беда в том, что за третий месяц перевалило, — вздохнула Лариса. — От ворот поворот. Я-то, дура, тянула, думала, что распишемся, как порядочные. А он махнул на Камчатку, оттуда пишет: прости. Свет ему повидать надо, отцом становиться рано.

— А ты рожай, — откровенно сказала Аня. — Тебе-то самой, наверно, жалко. Он уже живет в тебе, человек…

— Я тебя не для совета звала, — остановила ее Лариса и нахмурилась.

Аня растерянно уставилась на окно, на рябину с ветками, прогнувшимися под тяжестью зреющих ягод.

Почему бы Ларисе не родить, думала она, почему бы не дать еще одному человеку увидеть белый свет? Зачем они, молодые женщины, умертвляют живую плоть, вместо того, чтобы населять землю детьми, которые, став взрослыми, будут благодарны матерям только за то, что они их родили?

Но думы свои вслух высказывать Аня не собиралась. Она опять вспомнила тот весенний день, когда Петр, родной брат Ларисы, в бреду произносил имена близких ему людей, уверенный, что они стоят подле него. А сестры его, этой вот Ларисы, в больнице не было. По пути туда Павка затормозил машину перед домом, посигналил, но Лариса не появилась. Кожу, нужную ее брату, давали, кроме Павла и Ани, другие люди.