— Ну, слава богу, — прошептала Настасья. — Дождь кончится, приходите. Зойка окрошку готовит.

Подобрав подол длинного мокрого платья, Настасья засеменила по улице; видно было, как о непокрытую ее голову разбиваются одинокие капли дождя.

Еще раз набежал прохладный ветер, тревожно зашелестела листва, отряхивая влагу. На прощанье туча ударила такой молнией, что после вспышки в глазах потемнело — будто на деревню мигом свалилась ночь.

— Это судьба, — неожиданно сказал Федор.

— Что? — очнувшись, спросила Аня. — Ах, ты сам с собой… У меня тоже бывает. Когда очень одиноко.

— Да нет, мне хорошо, — признался Федор. — Я говорю: судьба играет человеком…

— …А человек играет на трубе, — повеселела Аня.

Федор видел, как оживает она, как бодро и радостно дышит — ей уже тесно в платье, которое полчаса назад казалось просторным.

— Пойдем завтра за грибами, — сам того не ожидая, выпалил Федор. — Сашку накормим. К морю я успею.

— Вот Сашка. Всем Сашкам Сашка! — громко вошел в избу Федор. — Слышал, бунтуешь. Это, брат, хорошо!

— А вы где были? — довольно окрепшим голоском спросил Саша.

— От дождя прятался.

— Садитесь, покушайте, — хлопотала Настасья.

На столе, выдвинутом в середину комнаты, стояли тарелки с окрошкой.

— А я без Саши не буду, — сказал Федор.

— Мне немножко, — протянул Саша.

Решив приподняться, он напрягся, до того старался, что на спине хрустнула косточка. Аня кинулась помогать, взбила подушку.

— Теперь можно, — согласился Федор.

Сели за стол. Аня — справа от Федора, Зоя слева. Обе смущенно взялись за ложки, замерли, будто не зная, что делать дальше.

— Ситуация, — проговорил Федор, возвышаясь между девушками. Подмигнул Саше: — Попробуй реши сразу, за какой ухаживать…

— А ты никого не обижай, — хитро улыбнулась Настасья.

— Раз, два — взяли! — скомандовал Федор и начал есть окрошку. — Саша, не отставай…

Саша слабо черпнул ложкой из тарелки, медленно и боязливо хлебнул. Приноровился, почувствовав вкус еды, стал хлебать расторопнее.

В избе сделалось тихо. В тишине вдруг выделилось равномерное тиканье ходиков, и Федор удивился тому, что не слышал их раньше.

Чуть выдвинувшись из-за ширмы, глядела на сына Настасья, украдкой вытирала полотенцем слезы.

— Баньку бы сегодня истопить, — произнес Федор, чтобы тишина не помешала Саше. — Жаль, баньки у вас нет.

— У нас есть, — сказала Зоя.

— Мы бы с Сашей кости погрели. Банька — она от всего вылечивает. Древнее средство.

— Натопим, натопим, — отозвалась Настасья. — Только Саше-то, наверно, ходить нельзя.

— Я отнесу.

— Мы сначала сходим, — подхватила Аня. — Чтобы угара меньше было.

— Вы нам спинки потрете, — совсем разошелся Федор.

Все засмеялись; даже Саша, до донышка вычерпавший окрошку, издал радостный звук, похожий на смех.

— Если хочешь быть здоров, позабудь про докторов… — пропел Федор, взглянув поочередно на Аню и Зою, добавил: — Не в обиду вам будет сказано…

В избу пришла долгожданная радость, стойкая и властная, та самая, что гонит прочь тоску, заставляет двигаться, работать. Девушки с Настасьей вправду решили топить баню.

— Это уже по-флотски, — довольно улыбнулся Федор, оставшись с Сашей наедине.

— Я ждал повестку из военкомата, — сказал Саша. — Во флот хотел проситься.

— Попадешь во флот, — заверил Федор.

— В море-то, наверно, совсем по-другому.

— В море-то? — Федор задумался. — Если правду сказать, там несладко. Если душа не лежит к морю — это вода одна, скучная вода, куда ни посмотришь. А то еще заштормит. У-у… Тогда, брат, все почти в лежку лежат.

— Морская болезнь.

— Точно, она. Я тебя, братишка, не пугаю. Просто некоторые думают, что море — сплошная романтика, им никто правду не говорил. Видели раз-другой, как моряки бродят по земле, эдакие бравые. А море, братишка, проверяет человека. На излом берет… Иной на вид слабый, в рейс идет, позеленеет весь, аж смотреть страшно. Думаешь, вернется на базу — деру даст. Нет, в следующий рейс просится. Другой, как Геракл, льва задушить может, а пристанем к берегу — его только и видели.

— Я читал про адмирала Нельсона, — сказал Саша.

— Верно, при виде корабля его тошнило.

— Флотоводец…

День кончился, в окна заглянула тихая малиновая заря. Голоса Федора и Саши постепенно вязли в тишине и сумерках, потом совсем погасли. В беззвучии, утопившем в себе все вокруг, коротко пискнула далекая гармонь, и опять стало тихо.

— А потом бывает прекрасно, — неожиданно сказал Федор. — Такое оно, брат, море…

Они надолго замолчали, и Федор почувствовал, хоть уже едва различал слившегося с потемками Сашу, что тому хорошо с ним, хорошо даже молчать.

С баней провозились до глубокой ночи. Попарились, помылись, гурьбой носили туда-обратно Сашу, завернутого в два одеяла. Саша вздрагивал, смеялся слабым от неловкости голоском, но баня пошла ему на пользу — сразу, как только уложили его в чистую постель, он заснул, не дожидаясь уколов и снотворного.

Потом в минутном замешательстве решали, где будет ночевать Федор. Настасья робко, не зная, что на уме у Федора, предложила остаться, Зоя сказала: лучше пойти к ним, дом просторный, места много.

Выслушав их, Федор посмотрел на Аню, по-детски заробевшую и смущенную.

— Аню провожу, — подытожил Федор. — Там видно будет…

Ночь стояла спокойная, с ясной луной и запахом недавно прошедшего дождя. С полей, далеко видных в мягком призрачном свете, слетал осторожный ветер, и тихими шорохами, стуком падающих яблок отзывались на него сады.

До самого медпункта шли молча. Он был на краю деревни — старый кирпичный дом. Узкий сырой коридорчик, дверь, обитая клеенкой.

Аня ввела Федора в большую комнату. Два шкафа с инструментами, стул, кушетка, по стенам — плакаты.

— Не густо, — Федор поежился.

— А тут я живу.

Подавляя стыд, Аня задиристо откинула простыню, которой был занавешен вход в закуток, откуда повеяло таким уютом и ухоженностью, что у Федора появилось желание войти в него, сесть и забыть обо всем на свете.

— Мне бы такую каюту, — сказал он.

Он еще раз внимательно осмотрел Анютино жилище. Во всем, что было здесь, — в грубоватом, сколоченном из досок топчане, в столике, маленьком и колченогом, в гвоздях, прибитых к стене и заменяющих вешалку, даже в желтом плюшевом медвежонке, который, тараща наивные глаза-стекляшки, привалился спиной к вазочке с васильками, — во всем этом уголке, не задавленном роскошью, угадывалась особая очищающая простота.

— Без стука не входить, — сказала Аня, пряча куда попало нехитрые девичьи принадлежности. — А лучше вообще не входить.

Она вышла, держа в охапке подушку, простыни, сказала:

— Все равно вся деревня узнает, что ты ко мне приезжал.

— Узнает, что мы с тобой знакомы еще по детдому…

Аня вздрогнула, перестав стелить на кушетке, постояла неподвижно.

— Это Настасья Васильевна меня спросила: тоже детдомовский? Так что извини…

— Да я ничего… — Аня справилась с собой, повернулась к Федору: — Тут у меня инспектор из облздравотдела спал…

— Я-то чином выше, — пошутил Федор.

— Во сне все равны. Мне тебя жалко, ты носом клюешь.

— Ну, спасибо.

— Я сама еле хожу. Баню ты, конечно, хорошо придумал. Мы все тут напуганы — инструкции, ценные указания, только и думаешь, как бы не ошибиться…

Что-то шумнуло за наружной дверью, раздался неразборчивый голос.

— Быстро ложись и спи, — распорядилась Аня, выключила свет.

Свет оставался еще в прихожей, тоже отгороженной от большой комнаты белой простыней. Федор разделся, лег и притих.

— Входите, дверь не заперта, — крикнула Аня в коридор.

Дверь отворилась, и Аня увидела: вваливается Митька Пронин. По веселым, диковатым глазам, по тому, как Митька оглянулся, будто за ним гонятся, Аня догадалась: сбежал со своей свадьбы.

— Анюта, миленькая, — качнулся Митька, тряхнул рыжей чубастой головой. — Я же тебе записку оставлял, звал. Пошли к нам.